Ольга ВЕЛЬ. C176345c

Автор произведения полон пессимизма в отношении того, что ждет всех нас. Показывая один из возможных сценариев мрачного будущего, в котором люди с рождения делятся по неизвестному критерию на высших и рабов, он в мрачных тонах живописует окончание эпохи гуманизма и полное крушение прежних, относительно человеколюбивых, ценностей, что приводит к существованию ужасного социума.

Действие произведения начинается с прибытия главной героини Сирки в заведение для будущих рабов. Дружба с двумя мальчишками — Аароном и Селигом, которых она встречает в интернате для детей, родившихся “не у тех” родителей, позволяет сохранить частичку человечности и выжить в суровых условиях, созданных наставницами. И все равно неповиновение жестоким реалиям приводят к трагическим последствиям. Общество ценит только покорных и трудолюбивых рабов, которые смогут получить одобрение хозяев и принести пользу Родине. Каждый в этом обществе должен лишь осознавать свое место и не нарушать правил.

Увы, но, если человечество не одумается, автор невольно может стать провидцем. Произведение-антиутопия ошарашивает своим вроде бы неожиданным, но закономерным финалом, заставляя задуматься, такого ли будущего мы хотим, и вспомнить горькие уроки истории.

Вель Ольга. C176345c (электронная публикация)

Номинировал коллективный номинатор «Литнет»

ОТЗЫВЫ ЖЮРИ

Владимир Березин:

МАРКИЗ-2020

 «C176345c» Ольги Вель

—  О небо! —  так говорит бедняжка. —  Неужели тебе угодно, чтобы  первые же шаги, которые я сделала в этом мире, ознаменовались огорчениями?

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, «Жюстина»

Это прекрасная повесть (или рассказ) чудесного, хоть и совершенно не понятного мне автора. И этот текст, безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии «Маркиз» (ну, наверняка же есть какая-нибудь такая премия на каком-нибудь эротическом сайте).

В чём тут дело? Пересказывать эту историю легко — волшебный мир будущего, разделённый на рабов и господ. Последним позволено иметь семьи, детей первых воспитывают в колониях за колючей проволокой. Здания взяты напрокат из сочинений де Сада, колючая проволока — из современности. Друзья, достигшие двенадцатилетнего возраста, ждут распределения и дальнейшей судьбы, причём один из них переводится в высшую категорию и вскоре уже хлещет кнутом свою бывшую подругу.

Детей тут бьют бессмысленно и постоянно — и если кто хочет пересказа сюжета, то его задолго до меня сделал Сергей Михалков:

Чудища вида ужасного

Схватили ребёнка несчастного

И стали безжалостно бить его,

И стали душить и топить его,

В болото толкать комариное,

На кучу сажать муравьиную,

Травить его злыми собаками…

Кормить его тухлыми раками…

Действие движется от одной сцены ужаса к другой: «Распятый мальчик провисел на столбе ещё три дня. Умер он через два часа после наказания, но начальница интерната в воспитательных целях запретила убирать его тело. Во время утренних пробежек воспитанники видели, как вороны выклёвывали его глаза и терзали истощённое тело», пока не окончится трагическая история: «Глубоко вздохнув, мать ударила камнем дочку по виску, обрывая её жизнь и даря вечное спокойствие».

Это нормальная порнография — причём народного толка, с унылых сайтов, где гифки печально машут забредшему дрочуну. Порнография ведь вовсе не ограничивается описаниями полового акта. Снафф-видео, к примеру, идёт рука об руку с сексуальным возбуждением, которое оно вызывает. В этом тексте перечисление детских страданий ничего не добавляет к описанию непонятного мира, никакой логикой не обладает — оно самодостаточно.

Но как-то было бы глупо закончить это рассуждение так, ведь всё же мы потратили время на чтение, и нужно понять: нет ли тут какой-то пользы? Может, из этой садо-мазо-истории можно извлечь хоть какой-то прок? Ну, да, можно.

Во-первых, неотъемлемое свойство этой народной литературы это языковая глухота: «худой мужчина, одетый в чёрную военную форму, с кривым носом подошёл к воспитательницам», «резкий, с хрипом, голос незнакомца пригвоздил их на месте», «не удивлюсь, если ты закончишь жизнь на позорном столбе», изнеможённые дети думают, не вернуться ли в дортуар —  и всё такое. Просто в садо-мазо-литературе не до стиля. Там вообще ни до чего, в этом стиле историй происходит сговор с принципом удовольствия в голове у поклонника.

Во-вторых, и это самое интересное, отчего фольклор, всё это «а на чёрной скамье, на скамье подсудимых» тоже косноязычен, но такого отторжения он не вызывает. Что-то есть в нём такое, как-то по-другому обтёсывает народ это косноязычие. Это хорошая мысль, и её надо бы додумать.

А тут перед нами жалкое, жалкое подобие левой руки. Но я вовсе не пеняю автору за что-то, потому что эта слеш-литература находится в параллельном пространстве и судится по другим законам. Я лишь пытаюсь сказать, что настоящая эротика — чрезвычайно сложное искусство. То есть безумно сложно написать по-настоящему порнографический текст, не поделку для сайта, а такой, чтобы у читателя задрожала мышь (компьютерная) в руке. Чтобы катарсис (эвфемизм) был и навек запомнилось.

И вот что мне кажется: у этой самопальной литературы есть своё, настоящее очарование. Подозреваю, есть и поклонники, исходя из того, что он попал на премию «Новые горизонты», пройдя какой-никакой, но отбор. Кстати, на вопрос — есть ли тут горизонты, нужно сразу ответить: нет. Эта литература вечна и безбрежна. Горизонтов она не знает.

С чем мы и поздравляем автора.

Мария Галина:

Рассказ (а это именно рассказ) представляет собой жесткую антиутопию, построенную на том. что одна часть населения – презираемые и третируемые рабы, другая – элитарные «хозяева жизни». Рабы с детства подвергаются избиениям и истязаниям за малейшую провинность (не так посмотрел, не то сказал), причем пытки и мучения описаны подробно и физиологично; едят какую-то тошнотворную бурду; по окончании приюта распределяются на самые тяжелые работы, либо выставляют себя на торги, про хозяев мы только знаем, что они одеваются во все белое и розовое, высокие, стройные, темноволосые и разъезжают в шикарных автомобилях. И рабов мутузят даже за то, что они, рабы на этих хозяев посмотрели, уж не говоря о том, что заговорили как-то…

Сюжет линеен, развернут во времени и приаттачен к жесткой концовке — дружба трех подростков для героини оканчивается разочарованием и предательством, а ее саму побивают камнями за «неуставное поведение», причем последний камень бросает мать, работающая на той же шахте, причем четко ей в висок – чтобы не мучилась.

Есть такой тип текстов, построенный на живописании мучений и кошмаров – чем хуже, тем лучше. Перекормленный розовой кашкой читатель воспринимает их как нечто честное и настоящее – недаром у этого рассказа коллективный номинатор. Однако они не менее манипулятивны, чем «розовые» тексты, просто автор жмет на другие кнопки.

Ну а теперь вопросы, которые возникли у меня по ходу дела.

У нас есть более сильные и более, скажем так, продвинутые антиутопии про социальное расслоение – тот же «Рассказ служанки» хотя бы. Есть и реальные малоприятные модели – скажем, китайские цифровые лагеря. Здесь же мы имеем дело со старым добрым рабством в угольных шахтах и соляных копях. Не говоря уже о том, что рабский труд непродуктивен сам по себе, слабые и плохо подрощенные рабы, которых нещадно лупят и калечат с самого детства, будут элементарно недееспособны – по идее работников физического труда следует хорошо кормить и не учить грамоте, а не наоборот. И вообще зачем их, четырехлеток, учат читать (героиня немного умеет уже, что само по себе странно в заданных условиях). Как может двенадцатилетняя девочка с такой четкостью помнить, что с ней было четырехлетней, как звали ее тогдашних товарищей по несчастью, что им говорили наставники и как инструктировали? Тем более в условиях стресса, незнакомой и страшной, почти пыточной обстановки? Откуда у нее фотография матери? Да и у них у всех? Из ее собственной дальнейшей судьбы вроде бы понятно, что ей взяться неоткуда? Почему ей позволили эту фотографию оставить, хотя в остальном зверствуют дальше некуда? (Тут можно было придумать что-нибудь психологически работающее, вроде того, скажем, что наличие «как-бы-фотографии-матери» входит в план рекомендованной психологической обработки, но автор предпочла совсем уж странный в предложенных автором же условиях вариант.) Откуда ее друг Аарон нахватался таких красивых слов, и вообще почему он выражается так высокопарно, связно и по-книжному, если книг им не дают? Почему так плохо кормят и не дают витаминов, белков и углеводов — ведь им предстоит работать на физической работе? Почему вообще издеваются и держат в голоде и холоде? – а лечить потом что, не затратней? Или пусть умирают? Но ни из чего не следует, что тамошнее общество страдает от перенаселения, и люди – такой уж расходный материал; такое ощущение, что все эти издевательства, пытки и мучения, а также финальные предательство и  материнский coupe de grace  нужны автору, чтобы рассказать как можно более мрачную историю и тем самым сразить доверчивого читателя в самое сердце. В сущности это тот же рассказ прасабачку, только протагонистов умучивают с особой жестокостью, в чем, вероятно, и заключается новизна этих горизонтов. Этому рассказу, чтобы выйти на профессиональный уровень, не хватает еще одного сюжетного твиста, внезапного разворота, и некоего базового обоснования  того, почему все устроено так, а не иначе – возможно, базовое обоснование и сюжетный твист здесь могли бы стать одним целым, сейчас же мы имеем нечто, носящее на себе все родовые признаки самиздата…

Глеб Елисеев:

Писать в наше время фантастические (подчеркиваю – фантастические) тексты про «ужасное грядущее тоталитарное будущее» (варианты – «ужасное параллельное тоталитарное настоящее»; «ужасное альтернативное тоталитарное прошлое» и т.п. (нужное подчеркнуть) – занятие совершенно бесперспективное. Потому что ничего концептуально нового (как минимум – после Оруэлла) в этой области сказать нельзя, а вызвать эмоциональный отклик у читателя – практически невозможно. Если тому захочется «поужасаться» и «посочувствовать несчастным», то гораздо проще почитать вполне реалистические вещи Солженицына, Шаламова, Волкова или мемуары какого-нибудь узника гитлеровских «лагерей смерти». Эмоции будут те же самые, а плюс в том, что «все это было на Земле». Не ложь и не вымысел.

Кроме того, рассказ неприятно напоминает начало какой-нибудь «янг адюльт хистори», вроде «Голодных игр» или «Дивергента», где приключения главных героев-подростков развиваются на фоне картонных декораций «вроде бы тоталитаризма». Аналогии с подобной, чисто развлекательной литературой – не лучшая реакция на текст, явно претендующий на серьезность. (Кстати, пожалуй, лучше бы О. Вель и в самом деле попыталась бы «слепить» отечественный «Дивергент»). А так получился рассказ, который автор решил оборвать на «трагической ноте», но, поскольку и героиня выглядит вполне картонной, и изображение тоталитарного общества – банальным, то реакция читателей на финал тоже получается вполне определенной: почитали и забыли.

Как говаривал еще Л.Н. Толстой: «Пугают, а нам – не страшно».

Ирина Епифанова:

Удивило, что этот рассказ попал в финал. Текст ученического уровня, таких рассказов на любом конкурсе сетевой фантастики встречается в избытке.

Начнём с того, что антиутопический мир описан настолько широкими мазками и настолько в общих чертах, что похож на все антиутопии сразу, при этом за счёт общих фраз и отсутствия конкретики совершенно не убеждает. В этом мире детей сразу после рождения отбирают у родителей и отправляют в детские дома, где работают одни садисты, и там детей ужасно угнетают и мучают, зачем и почему — неизвестно.

Потом дети вырастают, и их отправляют работать на заводы и в шахты, где мучают ещё сильнее. Они — рабы. А есть ещё какие-то тоже очень абстрактные Высшие, которые как сыр в масле катаются. Как работает эта система подавления и зачем она придумана, кроме как для того, чтобы напугать читателя бессмысленными страданиями детей — совершенно не ясно.

Как мы выясняем на примере судьбы главной героини Сирки и её друзей, в этой жуткой машине подавления, однако, можно не только выжить, но и выбиться из рабов в Высшие. Но как это происходит, не показано и даже намёка нет, из-за чего опять всё выглядит неправдоподобно. Причём мальчик, выбившийся в Высшие, тут же, естественно, принимается унижать, угнетать и со страшной силой презирать бывших друзей. Старо как мир, но опять-таки не показано развитие персонажа, не объяснено, какие изменения в нём произошли, чтобы подготовить такой поворот, всё на уровне «а вот он был хорошим, а теперь стал плохим».

Написано довольно небрежно, с кучей стилистических ляпов. Двенадцатилетние дети разговаривают друг с другом неестественно, какими-то выспренними фразами типа: «Неужто вы хотите запомниться другим жадными и эгоистичными существами, дрожащими за свой комфорт?»

В общем, как первые шаги на литературном поприще рассказ вполне имеет право на существование. Но соревноваться за первые места на премиях пока рановато.

Евгений Лесин:

Название сразу отсылает к Александру Солженицыну. Помните же, что первоначальное авторское название «Одного дня Ивана Денисовича» — «Щ-854. Один день одного зэка».

Все, в общем, так и есть. С учетом того, конечно, что речь не о сталинском лагере, а о детском доме

Хотя ментовская логика абсолютно наша, узнаваемая, что называется сразу:

«— Что случилось? У тебя часто идёт кровь из носа?

— Нет, — тихо ответила Сирка, — меня ударили.

— А, понятно, — женщина что-то подчеркнула в журнале и добавила, повысив голос, чтобы услышали её коллеги, — видно, манерам тебя так и не научили. Просто так детей не бьют. Не удивлюсь, если ты закончишь жизнь на позорном столбе.

Сирка вздрогнула. Им не раз рассказывали про позорные столбы: огромные каменные колонны, к которым за руки приковывали преступников, стояли на каждой крупной площади в городах; палачи могли забить преступника любым предметом, который только попадётся им под руку…»

Ну да, у нас позорные столбы еще пока не в каждом городе. Ну так фантастика же! Но как же, о господи, все узнаваемо:

«Какое-то время с ними работала воспитательница — совсем юная девушка, только-только получившая лицензию воспитателя. Она единственная не поднимала руку на воспитанников и пыталась как-то смягчить тяжёлую жизнь детей. Она-то и рассказала детям, кто такие мамы. По её словам, сто лет назад детей ещё воспитывали родители, а сейчас это позволено только Высшим.  Раскрыв рты, малыши сидели вокруг неё и впитывали, как губки, её рассказы о прошлом. А потом в один прекрасный день кто-то из ребят спросил у старшей воспитательницы:

— А когда мамы за нами приедут?

Опешившая воспитательница — пожилая женщина со шрамом на щеке и больным сердцем — приказала запереть мальчишку в карцере на неделю. После удалилась в кабинет начальника, и уже через час к зданию детского дома подъехали три чёрные машины. Солдаты приказали детям собраться в актовом зале. Скамейки вынесли, и детей построили вдоль стен. Туда же привели и всех воспитателей, работавших с ними. Сирка уже не помнила, кто выдал их любимую воспитательницу…»

Дальнейшее очевидно:

«— Не смей закрывать глаза! Смотри внимательно на то, что бывает с предателями и изменниками!

Солдат наконец отпустил собак, которых держал за ошейники, и те бросились на спину девушке…»

Описания пыток и убийств детей более чем подробны и натуралистичны. Какой-то Маркиз де Сад, извините. Ну так фантастика же! «Добрый Альд» Валерия Брюсова – просто «В лесу родилась елочка» Раисы Кудашевой по сравнению с текстом Ольги Вель. А в остальном и впрямь – фантастика: «Самыми привилегированными были начальники заводов, предприятий и шахт, на самом низу располагались те, у кого в роду было по крайней мере двое продавших себя в рабство или же те, кто сам себя продал. У них не было никакого шанса пробиться верх, их кровь считалась «не той»…»

Антиутопия? Недавнее прошлое? Нет, конечно, скорее уж близкое будущее. Смущает, правда, обращение «сэр» к разного рода «начальникам». Ну так фантастика же. А финал очевиден, как и все остальное. Публичная казнь со счастливым концом: «Среди десятков молодых девушек, её ровесниц, попадались и женщины гораздо старше, те, кому не посчастливилось вырваться из этого плена. Они били с особой жесткостью (…) Мочки ушей у неё были порваны, а на левой руке не хватало двух пальцев. Но С176345С узнала её. Сколько дней она рассматривала потёртую фотокарточку, мечтая о встрече с матерью. Кто бы мог подумать, что судьба насмешливо сведёт мать и дочь в этом земном аду?

          (…)

— Мамочка, — прошептала С176345С. По её щеке побежала слезинка.

Глубоко вздохнув, мать ударила камнем дочку по виску…»

Екатерина Писарева:

Еще одна антиутопия, напоминающая о «Рассказе Служанки» (и – сиквеле – «Заветах») Маргарет Этвуд. В мире будущего (?) есть четкое социальное расслоение: существуют Высшие и их рабы, так уж повелось 100 лет назад. Дети низших, рабов, оказываются в детских интернатах в жутких условиях. На их глазах постоянно жестоко наказывают воспитанников, иногда кого-то даже умерщвляют (как распятого мальчика).

Повествование ведется от лица Сирки, девочки четырех лет, приехавшей в новый интернат. Для своего возраста она не по годам сообразительна и рассудительна. Она внимательно подмечает все ужасы, творящиеся в интернате, и выделяется из общей массы тем, что умеет читать. Как она научилась – автор умалчивает (если она из «особо одарённых», которых учили читать и считать, то почему ей не идут на встречу и не берут в помощницы воспитательниц после?).  Как и умалчивает о том, почему она вспоминает (!) мать и откуда у детей фотокарточки родителей, если «стоило детям родиться, каких тут же отнимали и распределяли по детским домам для малышей».

Подобных вопросов по тексту много: от того, как дети оказались на чердаке со свечой и блюдцем, если за ними следили и покидать дортуар было невозможно, до того, как могла мать героини не измениться за столько лет, учитывая адски тяжелую работу и условия жизни? Кто ее фотографировал, если она была рабыней? Почему автор пользуется античным приемом-узнавания в финале? Почему вообще Вель решила написать рассказ, а не что-то более объемное? Есть ощущение, будто автор бросает текст на полпути, искусственно ужимая его.

Ну и плюс ко всему этот текст, увы, элементарно не вычитан.

Например, в этом фрагменте кто же был прав: Селиг или Аарон? Почему автор их путает?

 « — Никто не даст спички, — покачал головой Селиг. —Ты же знаешь. Я бы, например, ни с кем бы не стал делиться.

—И я, — поддержала Селига Сирка.

—А я бы поделился спичками, — резко произнёс Аарон. — Мы все должны держаться друг друга. Мы одни в этом мире, что нас ждёт дальше — неизвестно, но пока мы способны оставаться теми, кем являемся.

 Сирка и Селиг молчали, не зная, что сказать. Оба понимали, что Селиг прав. Здесь, в этом месте, ничто так не помогало выжить, как плечо друга, пусть и слабое».

В общем, Ольге Вель удалось создать заготовку истории, но не саму историю. Атмосфера и герои у нее получились – мне было бы интересно узнать про этот мир больше, как и про персонажей. Но в таком виде, как сейчас, я не готова высоко оценить этот текст. Ну и отдельно отмечу совершенно непроизносимое и незапоминающееся название произведения – «C176345c». Даже если бы автор назвала рассказ просто «Сирка», было бы намного лучше.