Отзывы

ВЛАСТЬ ФАОЛА

Михаил Гаёхо. «Человек послушный»

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

Белла Ахмадулина (1959)

Это прекрасная книга (или это надо называть повестью, не знаю), и удивительно, что она не номинирована на прочие премии. Была, к примеру, философская премия имени Пятигорского. К тому же книга-повесть хороша ещё тем, что небольшого объёма — чуть больше двух листов.

Впрочем, рассказ Даниила Хармса «Власть» ещё меньше — в нём всего две страницы.

Что происходит у Хармса? Там беседуют Фаол и Мышин, примерно так:

«Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы, что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».

Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.

— Хо-хо, — сказал он, лежа на полу, — че-че»^[i].

Два героя, Бакин и Жмаков, то есть Жваков, попадают в разные локации, сперва на лекцию, потом внутрь какого-то военного симулятора (там меня вдохновила фраза «На той стороне пулемет Эм-Же (!) 34, калибр 7,92»), потом в больницу, потом снова на лекцию, где всё говорят:

«— Впрочем, в начале было слово, — сказал профессор, — которое возникло именно как орудие внушения. Центр речи, кстати, находится в тех же самых лобных долях. Слово, сказанное одним человеком, несло веление, которому другой не мог не повиноваться. Недаром «слушаться» означает «подчиняться». И эта функция внушения — суггестии — оставалась единственной функцией слова задолго до того, как слова приняли форму осмысленной речи. Не будучи осмысленными, они были реально похожи на некие заклинания — анторак бдык урбык урбудак будык гиба габ гиба габ! — Последние слова он выкрикнул в пространство и несколько раз подпрыгнул, а после того продолжал уже нормальным голосом. — В память этих времен осталось выражение «заклинаю тебя», хотя, разумеется, тогда не могло существовать ни слова «заклинаю», ни местоимения «ты» со всеми его склонениями. Только урбыдуг антогас салих алимат хак хак!

Потом Пакин и Ракукин, то есть Жмаков, то есть Жваков и Бакин убегают из больницы, тупо смотрят на непонятный пейзаж, а потом возвращаются в палату, где говорят о «сканировании мультиверсума на предмет какого-то события».

«— Бдык, — сказал Бакин.

— Сат сара би, — сказал Жваков».

Потом они садятся в капсулы, натягивают шлемы — и, в конце концов, как писал Хармс, «жизнь победила смерть неизвестным нам способом».

Читать это всё решительно невозможно, потому что вся эта картонная компания мельтешит перед глазами и быстро устаёшь. Зачем, зачем эти Фаолы бормочут свои скучные речи, кто их гонит? Непонятно.

У Хармса герой реагировал на слова учёного Фаола неоднозначно: «Шо-шо,— сказал Мышин, лежа на полу.— Хо-хо». «Сю-сю,— сказал Мышин, ворочаясь на полу». «Млям-млям,— сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,— шуп-шуп».

Но кончилось всё по-простому:

«— Хвать! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар».

И да, тут повсеместный «пелевин» с его метафизическими разговорами о Тайнах Бытия, вернее, карикатура на эти разговоры. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером осмысленного повествования, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Потому что если она даже создана для себя, то всё равно сработает в качестве отдушины.

С чем мы и поздравляем автора.

[i] Хармс Д. Меня называют Капуцином: некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса. — М.: МП «Каравенто», 1993. С. 330-332.

НА СЛОЖНЫХ ЩАХ

Алексей Музычкин «Легко любить тех, кто уходит…»

Мелкая философия на глубоких местах.

Владимир Маяковский

Это прекрасная книга, и удивительно, что она не номинирована на прочие премии — на «Большую книгу» или там на какую-то премию имени Пятигорского за философский роман (такая премия была, но не помню, куда она делась).

Читатель наш мало подготовлен к такому чтению. Поэтому сначала автор в предисловии говорит о необходимости комментирования, а затем (в конце) объясняет смысл каждого из рассказов: вот «имажизм в комбинации с феноменологией», а вот это у меня «рассказ, обыгрывающий идеи экзистенциализма, но и полемизирующий с ними, размышляющий о концепции свободы в этом учении. Привычные оппозиции: добро — зло, свобода — несвобода, творчество — конформизм, воля — безволие размываются, разум-безумие в рассказе метафизически перетекают друг в друга, то расходятся, то сходятся, то меняются местами, то сливаются вместе». Ну и тому подобное далее.

Торопливый рецензент мог бы и ограничиться этими комментариями, но, заглянув в текст, обнаруживаешь очень интересный феномен.

Перед нами действительно чрезвычайно сложная структура текста типа «задрожал и погас в воздухе финальный аккорд», «словно кто-то делал порез на чистом теле, и кровь медленно появлялась из раны, доказывая, что именно густое гадкое содержимое сознания есть его потаенная суть», «в расстегнутой до пупа английской сорочке с запонками в виде массивных луковиц из литого серебра, болтающимися на разверзнутых, словно раны, рукавах». Закат описывается так: «Огромный апельсин падал в воду, замирая каждый миг бесконечно над дрожащим шелком красного цвета».

Верный заветам Шкловского, я пытаюсь понять, как это сделано, и, собственно, как делается философская проза на сложных щах.

Во-первых, это простой сюжет, действие может и не развиваться, но любое предложение оснащается избыточными деталями, от которых всякий ловец бабочек перевернётся в гробу.

Во-вторых, это причудливость (профессор Шмараков запретил мне при анализе, как он говорит «каждого самородка, лепящего три эпитета на существительное, вспоминать слово “барочный”»).

В-третьих, это намёк на начитанность, всё это: «тогда так Венера, что голос Креусы, жены Энея, становится пеньем соловья, и тихо поет Креуса Энею». Нечто античное, нечто европейское, венское кружево, лондонский туман, какой-нибудь немец наклонится и заговорит об экзистенции, даже нет, лучше — цумбайшпиль, бушует глаукома, чума, холера унд туберкулезен, он защищался шварце папиросен, его влекли цыгане или мавры, потом он был помазан в бакалавры. В общем, в этой книге сделано буквально всё, для того, чтобы простой читатель пыл поражён нецветущей сложностью и остолбенел. Всё серьёзно — от запятой до перечисления на полстраницы.

Читать это, конечно, решительно невозможно.

В «Мышеловке на меху», прекрасной книге Сирилла Норкотта Паркинсона, что является частью знаменитых «Законов Паркинсона», есть такое место: «Люди, склонные воспринимать себя слишком уж всерьёз, в результате смеются сами над собой. Об одном знаменитом дипломате рассказывают, что у него был свой опыт обращения с молодыми коллегами, имевшими обыкновение входить к нему в кабинет со слишком уж важным видом. Когда кто-либо из них направлялся к выходу, великий человек говорил: “Помните правило номер шесть”. На это неизменно следовал ответ: “Да, сэр. Непременно, сэр”. В дверях молодой сотрудник останавливался и спрашивал: “Простите, сэр. В чем заключается правило номер шесть?”

Дальнейшая беседа протекала таким образом:

— Правило номер шесть гласит: не принимайте себя чересчур всерьез.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр. А каковы остальные правила?

— Остальных нет»^[i].

И да, тут повсеместный «пелевин» с экспериментами над абсурдом, колдунами и чекистами, торшером Мафусаила и прочим абсурдом. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору, что причудливое не должно быть напыщенно-скучным, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Эта серьёзность, которая кажется потешной, находит спрос, и это очень правильно.

С чем мы и поздравляем автора.

Lexa 2.0

 «Катастеризм» Александры «Альфина» Голубевой

…Существует риск впасть в “сальгаризм”. Герои Сальгари бегут по лесу, спасаясь от погони, и налетают на корень баобаба. Тут повествователь откладывает в сторону сюжет и начинает ботаническую лекцию о баобабе. Теперь это воспринимается нами с какой-то нежностью, как недостаток милого человека. Но делать так всё-таки не следовало»^[ii].

Умберто Эко, комментарии к книге «Имя Розы»

 

 

Это прекрасная книга хорошего автора и, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, будь она рассказом, то стала бы идеальным победителем на дорогой премии «Будущее», и вообще она заслуживает всех премий, включая и эту.

И вообще достойна многого.

Название связано с превращением античных героев в созвездия (метафорой бессмертия там служат плеяды-голубки, количество которых не убывает), но главный вопрос,  в чём сюжет? А вот в чём: в романе есть две сюжетные линии. Одна состоит из приключений молодого человека, родителей которого продавец полосатых палоче… (зачёркнуто) коробейник развёл на восемьдесят тысяч с каким-то медицинским фуфлометром. Вторая линия связана с нищебродом Тульиным (я такой старый, что эта неэстетичная фамилия ассоциируется у меня с Тульевым, а это, если кто из старичков не помнит, персонаж бесконечных советских фильмов про шпионов, начинавшихся с «Ошибки резидента»). Тульин  нанялся в контору по обработке BigData. Молодой человек подслушивает по радио беседы о бессмертии (некий белок встраивается в теломеры), а Тульину фигачат данные напрямую в мозг. Молодой человек Даня скармливает экспериментальной Конторе Бессмертия своих собственных родителей (эксперимент не удался, их сжирает рак), а небогатый человек Тульин понимает, что его контора похожа на сову, потому что не то, чем она кажется.

Моё мнение автору должно быть интересно примерно так же, как человеку, играющему в компьютерную игру, интересно мнение мертвеца, который валяется в развалинах. Важно, есть ли у него аптечка и оружие, — а нет — это просто груда пикселей.

Поэтому я сосредоточусь на себе. Для меня это очень интересный опыт не-литературы, вернее, литературы, вернувшейся в состояние до экспериментов со стилем. В ту далёкую пору художественное произведение строилось на чистой наррации. На своём постоялом дворе какой-нибудь Гостинник слушал Морехода, невесть каким образом свалившегося ему на голову. И этот Мореход, довольно заунывно, кстати, начинал ему рассказывать про далёкие города и страны. Потом литература стала думать, как манипулировать читателем на уровне фразы, как стукнуть его по голове метафорой, каким образом управлять его эмоциями. А тогда, в том далёком негигиеничном прошлом, сама картина утопии и нормированного благосостояния вызывала эти самые эмоции. Так, на совсем уже примитивном уровне, завораживает несчастного задрота перечисление вооружения, калибры и дальность, масса и габариты.

Каждый герой выбегает на сцену и тут же начинает вещать, как органчик на ножках, ничуть не стесняясь тем, как нелепо он выглядит, тем, что у него нет мотивации, тем, что речи его длинны. Они все объясняют мироздание, пересказывают неизвестные и известные психологические опыты, рассказывают как, что и почему устроено вокруг нас.

В простоте души там никто и рта не раскроет.

Это то, что называется инфодамп. В реальной жизни от такого бормочущего человека нужно держаться подальше, он, поди, шизофреник.

Но здесь герои произносят интересные, не побоюсь этих слов — дискуссионные вещи, а то, что они сами сделаны из картона, да Бог с вами, сейчас в романах героев лепят из куда более неприятных материалов.

Это такой Лёха Андреев 2.0. Ну, в том, конечно, смысле, что это то поколение, что идёт за ним, но пользуется схожими приёмами и создаёт аналогичные проблемы для читающего.

Виктор Олегович Пелевин был довольно хитрым человеком и, чтобы не быть похожим на всё это, придумал обвешивать довольно простой сюжет развёрнутыми метафорами на тему смысла жизни.

Но вот автор «Катастеризма» — человек умный, и в эти игры играться не стал. В тех случаях, когда он вспоминает о метафорах, так лучше бы этого не делал, ибо из этого получаются обороты типа «Скуластое мамино лицо подёрнулось задумчивостью». Нет, нет, дорогой автор, так не надо. Вот автор пишет: «В случае аварии аутентичная непальская фенечка, которую плела из радужных ниток Вика, впечаталась бы ей аккурат в череп. Автопилот, конечно, снижал вероятность аварии до смешной, но в других-то машинах живые водители ещё попадались…» — мне кажется, что это (как и многое другое) явный дефект редактуры. За рулём сидит живой водитель, а машину ведёт автопилот (ок), водитель вяжет, пассажир смотрит и думает, что произойдёт в случае аварии (ок), и понимает, что вероятность аварии исчезающе мала (ок). Но что значит «но в других-то машинах живые водители ещё попадались…» Загадка. То есть посыл автора в том, что при наличии автопилотов в машины сажают фальшивых водителей, потому что так (якобы) пассажирам будет приятнее. Я понимаю, какая футурология за этим стоит, какой парадокс автор хочет нам предъявить, но, вот беда, она неочевидна. Это вроде услуги в такси с автопилотом: «давайте мы к вам будем сажать водителя, который вам врубит «Радио Шансон» и будет нудеть над ухом длинными разговорами». Нет, ну может быть, однако ж, массовый  успех этой услуги, мягко говоря, не очевиден. И получается что-то типа телефона с мигающей лампочкой вместо звонка для глухих. (смайл)

Но тут я одёрнул себя, потому что рецензент оказывается в положении человека из давнего фантастического романа моего детства «…Теперь представьте, что на каком-то древнем заводе замена механического привода станков на электрический произошла не за годы, а сразу — за одну ночь, — продолжал Кривошеин. — Что подумает хозяин завода, придя утром в цех? Естественно, что кто-то спёр паровик, трансмиссионный вал, ремни и шкивы. Чтобы понять, что случилась не кража, а технический переворот, ему надо знать физику, электротехнику, электродинамику…»  Перед нами другая литература, в которой отсутствуют требования прошлой. Это всё равно, как искусствовед стал бы уличать комикс в нарушении пропорций человеческого тела. Или критик — бурчать, что Масяня (1980 г.р.) плохо нарисована — ну что это за дурацкие ручки с ножками. Нет, это работает по-другому и судится по другим законам.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его героями, объясняющими друг другу, куда собирается повернуть человечество, следуя абсурдным желаниям. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером таких объясняющих диалогов, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Можно без сюжета, можно без мотивации, без всего — череда сентенций «об умном» всё равно завораживает, и следующие поколения будут потреблять какую-то новую литературу, в каких-то новых горизонтах. Но ещё лучше бы рассказать о неподдельном знании того, в чём старые глупые фантасты понимают мало (но постоянно порываются про это писать) — внутренности игрового мира. Ave, Alfina, morituri te salutant.

С чем мы и поздравляем автора.

ГОРОД КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

«Радио Морзе» Павла Иевлева

а он просто диджей на радио,

и он, в общем, не бедный парень кстати, но

группа «Банд’Эрос» «Манхеттен» (2007)

Это прекрасная книга хорошего автора и, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, золотого коня имени Роскона-Победоносца, если их ещё вручают. И вообще достойна многого.

В чём там дело? Перед нами небольшой, но всё же областной город. Радио-диджей неполных тридцати лет, непрерывно острящий в эфире, чиновники, горожане, бармены, фермеры, гопники и городские сумасшедшие.

Все они попадают в русский день сурка, то есть на дворе один и тот же летний день, из города нельзя выехать, а кто пробует это сделать, неумолимо пересекает городскую черту с другой стороны. При этом основное отличие отечественного производителя в том, что не один человек осознаёт существование петли времени, а весь город. Причём стройная конструкция понемногу распадается — на деньги полуночное обнуление не действует, потом город наводняется пуклами (то есть существами, сотканными из воображения и представления горожан), потом от горожан отделяются тульпы (то есть уже сделанные из подлинно внутренних чаяний), в одном углу ночь, в другом день, всё сыпется как карточный домик, но кончается счастливо и безмятежно.

Под конец автор меня удивил, потому что избежал главной беды постсоветской отечественной фантастики — предсказуемого финала. А это очень сложно — потому что такой тут сюжет. Такое описали в сотнях романов (и Стругацкие теряются в этом половодье — на премии «Новые горизонты» таких романов обычно один-два, а в прошлом году такой и победил). У нас есть десятки, если не сотни фильмов про город, из которого нельзя выбраться и в котором происходит нечто странное. И это не только знаменитые «Тёмный город» (1998) Пройаса, «Город Зеро» (1988) Шахназарова, «День сурка» (1993), да и «Матрица» в разных её проявлениях, вплоть до «Сальто» (1965) Конвицкого, которое никто, кроме завзятых киноманов, не помнит. Автор «Города Зеро» говорил, что это картина о том, что «наше прошлое непознаваемо, так как оно постоянно мистифицируется»

Но мне интересно не это, а образ мачо. Тут герой — красаучик, служил в армии, был в горячих точках уже как журналист, овеян славой, участвовал по молодости в боях без правил (в романе он то и дело бьёт кому-то морду) и хранит незарегистрированный огромный пистолет. Зачем нам второй Дивов? (вырвалось) Но, будучи радио-диджеем, герой постоянно острит.

Мне это всегда было интересно в диджеях: нормальный человек может пошутить тонко и точно раз в месяц, люди, специально над этим работающие, могут удачно пошутить раз в день-два, а диджей сидит каждый день перед микрофоном и гонит шутку за шуткой. Его речь устроена как новое барокко, но после месяца такой работы в мозгу должны происходить необратимые изменения.

Про это писал покойный Карабчиевский: «Нет, я ни в коем случае не хотел бы низвести каламбур до положения ругательства. Каламбур, как и сабантуй, бывает разный. Каламбур бывает приятный, бывает красивый, более того, он бывает очень смешной. Я хочу лишь сказать, что каламбурное остроумие в самом своем принципе механистично и потому, как правило, неглубоко и не живет долее текущего момента. Все хорошо на своём месте. Каламбур поверхностен — и прекрасно, не всегда же нам необходима глубина. Каламбур хорош, брошенный вскользь, в косвенном падеже, в придаточном предложении. Но он выглядит нелепо и претенциозно, когда занимает место высокого юмора. И он становится безумно назойливым и скучным, когда стремится заполнить собой повседневность.

Нет более скучных и унылых людей, нежели упорные каламбуристы. Вот ты разговариваешь с ним, разговариваешь и вдруг замечаешь по особому блеску глаз, что он тебя совершенно не слышит, что он слушает не тебя, а слова, да и то не все, а одну только фразу. Он случайно выхватил её из текста и теперь выкручивает ей руки и ноги, тасует суффиксы и приставки, выворачивает наизнанку корни. Лихорадочная механическая работа совершается в его усталом мозгу. И когда, наконец, каламбур готов, он выпаливает его как последнюю новость, огорашивая тебя в середине слова, и приходится вымучивать вежливую улыбку, тихо сожалея о смысле недосказанного. А твой собеседник уже вновь наготове, нацелил уши, навострил когти, ни минуты простоя и отдыха…»^[iii]

Так и здесь. Мы имеем дело не просто с мачо. А с героем-мудаком, постоянно острящим. Причём уровень шуток — это даже не Comedy Club, а Comedy Woman. (извините, он там действительно ещё хуже, и я мизогин, да). Через десять страниц уже хочется сказать «горшочек не вари», но нет — мудак держится до последнего. И даже в финале он обещает себе не быть мудаком, но мы знаем — это навсегда.

Некоторые шутки приходится снабжать сносками, и в сносках — тоже шутки. Кстати, вот на что бы я обратил внимание, так это на обильное цитирование иностранных песен с переводами тоже в сносках. Это было такое поветрие в девяностые годы, видимо в этот приём смещалась пресловутая «хеллоубобщина», но, кажется, сейчас так уже не носят.

Неудивительно, что любимая женщина не хочет за героя-мудака замуж, а иметь детей от него не хочет и подавно. Непонятно, вообще, как она с ним спит. Но беда в том, что если вынуть эти бесконечные шутки типа «Садись, жертва матрицы, — поприветствовал я его, — что творится в вашем виртуалье? Почем биткойн к гигабайту? Надёжен ли блокчейн адюльтера в чате? <…> Эй, алё! — я пощелкал пальцами, привлекая его внимание. — Слушай сюда, ты, мышь однокнопочная!», то роман уменьшится на две трети.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его ироническими разговорами (объяснение механизма народовластия на заседании областной думы просто отражение знаменитого разговора о водопроводчике и белошвейке). Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примерами отработанной у Пелевина меланхолической иронии без отравляющего текст расшучивания, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с архаичностью постсоветской фантастики конвентов, с традициями литературы прошлого, именно эта конструкция живёт долго — крутой мачо, непритязательные остроты в товарных количествах, всё это имеет особую силу. Comedy Woman, кстати, до сих пор имеет хорошие рейтинги.

С чем мы и поздравляем автора.

ВЕРЁВИЕ ПРОСТОЕ

Верёвочные игры Лёхи Андреева

Сколь верёвочка ни вейся —

А совьёшься ты в петлю.

Владимир Высоцкий, «Разбойничья»

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже «Большой книги», на которую я её номинировал (правда, честно сообщив автору, что делаю это ради того, чтобы кинуть камень в пруд, а потом любоваться на расходящиеся круги — к чему и призывал нас обоих). Чуть позже я расскажу, почему у неё не было шансов, но круги вышли совсем не те. Автор написал разоблачение в своём Живом Журнале (да, Живой Журнал ещё жив, и там кто-то пишет) обиженный пост о засилье редакции Шубиной в премиальном процессе. Тут вот в чём беда: если тебя прокатили на литературной премии, нельзя так писать об этом. Нельзя выглядеть обиженным. Можно быть обиженным (я будто не обижаюсь, что мне ничего не дают и останавливают в шаге от успеха), но вот выглядеть обиженным нельзя. И на меня за нижесказанное обижаться не стоит.

К тому же, там, при всех базовых представлениях о технологиях, автор совершал типичную логическую ошибку, которая называется «ошибка выжившего». Он подозревает премии в сговоре с издателями, а ларчик открывается проще: редакция Шубиной предоставляет авторам лучшие условия, там прекрасные редакторы и художники, там автора, если что, включат в список зарубежной поездки, или оплатят путешествие на книжную ярмарку, поэтому в неё, как в воронку, втягиваются наиболее известные писатели. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Ну а премии получают наиболее известные премии. Это так же неудивительно, как и то, что среди карьерных дипломатов почему-то большинство из МГИМО и ИСАА. Это не сговор Министерства иностранных дел с институтами, а прямой отбор.

Однако сейчас перед нами тип повествования «умный человек, который, как Пелевин, сообщает нам об абсурдности жизни на примерах рекламного бизнеса и высоких технологий».

В чём там дело? Вот рамочный сюжет (и не надо ничего говорить про спойлеры: довольно забавен человек, который скажет: «Не могу читать «Этюд в багровых тонах» — я знаю, чем там дело кончилось»). Наш герой окончил биофак МГУ и стал зоопсихологом, а потом переключился на поведение человеческих особей в Интернете. Теперь он работает в рекламной фирме, и цинично проник в суть вещей (Тут следует прогон про Бегбедера и «99 francs», но я его опускаю из экономии места). Во время отпуска на Тихом океане ему дарят веревочку для игры на пальцах во всякие фигуры (забыл, как называется), и она оказывается паролем в тайное братство верёвочников. Сначала у него молодая жена, потом появляется дочь, что слышит электромагнитные поля и оттого сидит в психушке для малолетних. Герой пускается в странствие вместе с бежавшей из узилища дочерью, будто Гумберт-Гумберт по России. Им помогает таинственный магнат Борис, который тоже шизеет по фигурам из игры в верёвочку. Герой нанимает няню. Няню, блядь, он нанимает, будучи в бегах, и втроём они едут сперва в Питер, а потом к чукчам. Там оказывается, что няня, <нрзб>, не няня, а сотрудница тайной организации экологов, <нрзб>.

Борис их настигает, но тут у него взрывается в кармане телефон (намёк на то, что его взорвала девочка, управляющая электрополями), охранник Бориса вдруг пожимает плечами и, вместо того, чтобы застрелить всех, говорит: «Ну его на <нрзб>, это дело. Лично у меня к вам претензий нету» и сваливает.

В конце повествования девочка стала нормальной, герой встречается в Киеве с экологической шпионкой, и та говорит: давай биться с тёмными силами, ведь они ловят детей-индиго, и <нрзб> знает что хотят. Но герой говорит, что это не его война, и приходит во Дворец пионеров к дочери, которая делает доклад о верёвочных фокус-покусах. Та сообщает, что приходил человек из их прошлой жизни и дал ей старинную отцову визитку с загнутым уголком. Тогда герой говорит: «Ну тогда нам снова в бега» — и они очень радуются тому, что купили билет на электричку в кассе без идентификации. Конец.

Этот же сюжет можно оснастить литературными инструментами так, что тайна верёвочных фигур будет только поводом на манер «Маятника Фуко», а роман будет принадлежать литературному миру. Нуар, потерянная и обретённая дочь, мрачные младенцы в колбах Кунсткамеры, непонятная сила, женщина в тёмных очках в автомобиле и прочий, извините, жапризо, эко-шмеко, заговорщики, тайная власть и стройное подчинение сюжета какой-то мысли.

Но для этого нужно выстраивать сюжет и беспощадно отсекать лишнее. Нужно придумывать мотивы действий героев, нужно оживлять всех картонных женщин, что героя окружают, нужно много придумывать для того, чтобы тёмные силы, что присматриваются к чудесам, не были сделаны из того же картона, только гофрированного.

Но понятно, что автору скучно всё это делать. Ему интересно добавлять на эту рамную конструкцию микроистории и наблюдения за жизнью. Ему интересны прикольные научные факты (есть такая категория — «прикольные научные факты», своего рода парадоксы), и он обвешивает сюжет ими, как ёлку игрушками.

Вот бегбедеровский типаж философствует: «Приезжаешь в какую-нибудь заснеженную промзону, проходишь склад с лакокрасками и унитазами — и попадаешь в райский уголок, где все сидят на новеньких Маках и говорят “мы уже заказали логотип”. Первое время эта фраза служила для Егора тем звоночком, после которого надо вежливо раскланяться. Потому что дальше всё понятно на два года вперёд: кучу бабок выбросят на ветер, ни черта работать не будет, а потом тебя же и обвинят. Но позже он понял, что если не вживаться в такие проекты глубоко, а проходить по касательной, в роли консультанта, то и с «лысыми орлами» можно работать. Более того, в отечественных реалиях, где нет биржи, только скучающие миллионеры и могут обеспечить выживание наиболее шизовых стартапов».

А вот профессор читает лекцию: «Прошлый раз мы остановились на том, что во всех частях Земли в былые века значительной властью обладали островные цивилизации, — говорил обладатель эспаньолки. — Мы обсудили и критского Минотавра, державшего в страхе греков, и маленькую Британию, сделавшую своими колониями полмира, и Японию, которая на двести лет закрыла свои порты для иноземцев, и только голландцам разрешала торговать через плавучий остров Дэдзима. В итоге мы вывели интересные свойства этих островных лидеров: хорошая изоляция собственной культуры от чужого влияния, и одновременно — отличное владение средствами глобальной коммуникации, чтобы самим влиять на окружающих. В древности таким средством являлось мореплавание, но мы успели поспорить и о том, на каких принципах построено современное господство Соединенных Штатов. Да-да, на этом месте некоторые из вас даже пытались убедить меня, что США — не остров».

А вот герой пудрит мозги заказчикам «Вдохновлённый, он начал следующую консультацию с социальных фракталов Данбара, но по лицам новых коллег понял, что это слишком тяжелая артиллерия. Остановился на принципе Парето: чтобы получить продуктивное сообщество действия определенного размера, нужно собрать базовое сообщество в пять раз больше. Расширить аудиторию. В нашем случае — не зацикливаться только на тех, кто смотрит сны. Привлечь и аллергиков, и барочувствительных граждан, и прочих метеопатов. Им тоже помогла бы «народная карта» с оперативной инфой от живых датчиков. Где мигрень перед дождём мучает, где глаза слезятся от берёзовой пыльцы…

Так с его участием агентство успешно раскрутило «Синоптиков», а потом ещё пару проектов. И временами Егор действительно чувствовал себя доктором Хаусом, который моментально вылечивает пациентов одним простым советом».

И видно, что литературная составляющая на стайерской дистанции ему скучна, а наблюдения за жизнью интересны.

Что ж, это всё ужасно? Нет. Книги сейчас так устроены, что любая может собрать достаточное количество поклонников в малом кластере. Причём без премий, рекламных кампаний и любого сговора. У этой поклонники уже есть.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его описаниями офисного абсурда, мистикой простых предметов и намёками на инновационные тайны бытия. Один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером бесконечных Объяснений Всего в пелевинских романах, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с художественностью и традициями литературы прошлого, именно эта конструкция имеет будущее — окрошка из журнальных статей, библия играющих с верёвочкой. Тексты, находящиеся в симбиозе с человеческими практиками (играми, рыбалкой, кулинарией), имеют особую силу.

С чем мы и поздравляем автора.

ЧАРОЎНЫ ТРУСІК ЦЕСАРЕВИЧА

«Алёшины сны» Алексея Мироненко (Товарища У)

 

Умный Кролик

Сел за столик.

А затем в одно мгновенье

Сочинил стихотворенье:

Умный кролик

Сел за столик

 Генрих Сапгир

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь мрачной контркультурной премии (может, они до сих пор существуют).

В чём тут дело? Роман честно следует заявленному в названии. Есть мальчик Алёша, наследник-цесаревич, есть старец Распутин, есть Государь с императрицей, Ленин, Горький и уйма всякого народа. Алёше снятся сны, во снах ничего хорошего — ужас и разорение.

Под конец сны перестают сниться, потому что Алёшу выводят в подвал, чтобы сфотографироваться на дорожку, и вот он уже идёт по полю вместе со старцем в даль светлую. Там отчего-то в этот сон вдруг врывается Томский обком и Егор Лигачёв, но, извините, если вас вывели в подвал какие-то неприятные люди, какие могут быть претензии к смыслу этой детали.

Конструкция сюжета хорошо описывается известной кинорецензией 2009 года на фильм «Адмиралъ»: «Что-то задевало за живое. Плакали. Хотя, может, это я только такая сентиментальная, а вам совсем не понравится 🙂 Конец немного предсказуем. Где-то с середины фильма было такое чувство, что в конце Колчака расстреляют. Так и вышло».

Беда этого текста, который, видимо, писался очень долго, очень старательно и очень начитанным человеком, что он сделан не для читателя.

Он наполнен тысячами цитат, некоторые стихотворения цитируются страницами, а то и просто полностью, всё, что возможно, бережно принесено и положено на стол.

Но вместе это не соединяется, и примером тому история с кроликом.

Это очень примечательная история. В 2009 году на отборочном туре детского «Евровидения» один белорусский мальчик спел песню «Волшебный кролик» (Чароўны трусік) с припевом на выдуманной латыни «Этис Атис Аниматис». Песня чем-то была похода на «Кармину Бурану» (они все от неё отправляются), и сразу же вызвала подозрения в сатанизме. Там был ещё примечательный текст:

 Волшебный кролик.

Рисует мелом нолик
Латынь изучает
Стихи сочиняет

Волшебный кролик
Рисует мелом нолик
Стихи сочиняет
На скрипке играет

Волшебный кролик
Рисует мелом нолик
На скрипке играет
По маме скучает

 Но уж поверьте, всякая любовь к матери-крольчихе была побоку, когда возник сюжет вызывания тёмных сил на детском конкурсе песни. Жизнь богаче наших представлений о ней, и я, как ни думал украсть и использовать этого кролика, сделав его главным мотором какого-нибудь повествования, не придумал как. Юрий Демидович, этот самый мальчик, благополучно поёт и сейчас, если судить по его аккаунту в контакте.

Но в романе «Алёшины сны» он появляется, так сказать, в полный рост и приходит во сны к цесаревичу.

Но вот беда — это механическое соединение. На лабораторном столе сидит кролик, рядом колба с дымом детских снов, рядом старец Распутин делает что-то неприличное с фрейлинами, выходит Ленин и читает речь, появляется Горький и Блок. А вот синтеза не происходит, даже того синтеза, который производит известный поэт Бродский в поэме «Представление».

То есть кролик сам по себе, а цесаревич сам по себе.

И получается так, что историческая канва, где «конец немного предсказуем», никак не взаимодействует с мутными, полными пророчеств, снами. Ну да, старец говорит на выдуманном простонародном языке, ну да, Блок очаровывается, а Горький разочаровывается, но об этом нам написали не тысячи, а десятки тысяч мемуаристов, писателей, даже Валентин Пикуль сообщил нам у последней черты, а Элем Климов снял целый фильм с прекрасными актёрами.

Нет, автор иллюстрировал свою книгу и это прекрасно — всё как я люблю, чёрно-белые рисунки. И затраченные усилия у меня вызывают уважение.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его пророчествами и смешением реальной истории с абсурдными объяснениями исторических событий. Один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером «Хрустальный мир», а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с оригинальностью и оглядкой на авторов прошлого, именно эта конструкция имеет будущее — вязкий, плотный текст, предсказуемость, удовольствие читателя от того, что он узнал знакомые стихи и, конечно, чаровный кролик в меловом кругу.

С чем мы и поздравляем автора.

РОССИЯ ВО МГЛЕ

«Сфумато» Алексея Федярова

Я взглянул окрест меня —  душа моя страданиями человечества уязвлена стала.

Николай Радищев

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Сахарова (может, её дают за прозаическое произведение).

«Сфумато» — это дымка, мгла, так вот вам Россия во мгле, и нет уже кремлёвского мечтателя, сам Кремль срыт — зачем, почему — непонятно.

В чём там дело? Я не думаю, что нужно переживать из-за спойлеров, ведь мы перечитываем рассказ «Один день Ивана Денисовича» не потому, что забыли, что случится в конце, и не ожидаем, что перед сном в барак придёт комиссия Партийного Контроля и всем зека дадут вольную.

Итак, там такая Россия будущего, то есть 2032 года. Что-то произошло в мире в 2023 году, кажется, все страны подписали конвенцию о запрете ядерного оружия и из России его вывезли куда-то далеко (об этом говорится очень невнятно). В этом государстве будущего обнаруживается тоталитарный режим хуже сталинского. Диссиденты и просто неугодные рассажены по зонам, которые называются «кластерами». В этих кластерах происходит натуральный террор с не очень понятными целями, а на остальной территории страны хозяйничает компрадорская буржуазия, китайцы и западные монополии. Поэтому я бы сходу не называл эту книгу такой уж оппозиционной: ведь эта картина мира описывает всё то, что выражено в знаменитой (и выдуманной) цитате из Маргарет Тэтчер: «На территории СССР экономически оправдано проживание 15 миллионов человек». Так что тут воплощена известная пропагандистская идея о том, что Западу нужно жизненное пространство на Востоке. Короче, происходит размен ядерного оружия (и возможность заселения с экономической оккупацией) на возможность оставшимся у власти поедом есть свой народ, потихоньку уменьшая его количество. Зачем эта радость мировым демократиям — совершенно непонятно. Если мировое общество тут сдало разоружённую Россию упырям за лес и сало, так это агитация из совсем другого (политического) лагеря, вовсе не оппозиционного, а наоборот.

Но подробно описывать этот мир автору почему-то не хотелось, и он сосредоточился на бытовой жизни кластеров. Сперва рассказывается о Земле Франца-Иосифа, где живёт сорокалетний писатель-вдовец с малолетним сыном. Его изымают из места ссылки, долго бьют (он ничего не подписывает) и тут же расстреливают. Сын после этого попадает к соседке-ссыльной, немолодой знаменитой журналистке. Они перемещаются в якутский кластер, где живёт брат журналистки, тоже журналист, ставший сексотом и предательством сохранивший всем их жизни. Мальчик вырастает, у него появляется любовь, но в этот момент его сажают за драку (он не виноват).

В этот момент в Якутию, к опальному и тоже ссыльному чекисту, прилетает его ученик-чекист (не ссыльный, а вполне действующий), и из их разговоров читатель понимает, что речь идёт о готовящемся восстании элит. Мимоходом появляется честный олигарх, который сидит в лагере, к нему приезжает иностранец и предлагает войти в компрадорское правительство. Честный олигарх презрительно отказывается, а ему говорят, что вода камень точит. «Я и есть вода», — пафосно говорит честный олигарх и велит вести его обратно в барак. Для чего-то юношу-сироту и его девушку выдёргивают из ссылки и отправляют учиться в школу КГБ. Наученный несколькими тысячами таких романов, я начал думать, что сюжет повернёт в сторону теракта с участием этих подростков с последующим показательным процессом etc. Но нет, тут ничего не происходит. Чекиста-ученика зачем-то убивает красотка-чекистка, по совместительству жена старого сексота (и любовница молодого чекиста). Убивают и старого мужа-предателя, убивают вообще всех свидетелей чего бы то ни было. Бывшую знаменитую журналистку перевербовывают (может, потом и убивают, но это непонятно). В итоге двое молодых людей учатся в секретной чекисткой школе, а по голограммофону беседуют с бывшей знаменитой журналисткой. (Такое впечатление, что её тоже убили, но это как-то неточно. По крайней мере, в финале от её имени выступает та самая чекистская красотка, которую начальство называет то Викторией, то Лидой).

Но это всё неважно — потому что основное работающее вещество романа (как пишут в инструкциях к лекарствах) не в этом. Оно в описании «зоны», «ссылки», опрокинутой в недалёкое будущее. То есть это даже не современность, а такое общество без технологий на уровне лагеря или бараков ссыльнопоселенцев родом из известного фундаментального труда Александра Солженицына. Я, в общем, с уважением отношусь к такого рода агитационной литературе. Но надо понимать одно её свойство. Эта литература — всегда манипулятивная. Когда она лучше всего воздействует на обывателя? А тогда, когда обывателю в мелких подробностях показывают то, как его выколупывают из его уютной норки, его жену и дочь насилуют, он мёрзнет в бараке, а его потомство загибается в услужении у Левиафана. И это должно быть подробно, очень подробно описано. Только тогда можно закрыть глаза на картонность персонажей и нелепости сюжета — потому что рефлексия срабатывает по триггерным словам и сценам. Манипулятивно? Ну да, а что вы хотите от идеологической литературы?

Но такую агитационную работу губит половинчатость, — это как неловкое и суетливое убийство кошки. Пропаганда должна быть последовательна и логична. Непростительно делать высказывание запутанным, агитация не должна быть мутной, как дымка на старинных портретах, — то самое, что искусствоведы зовут «сфумато». Нужно уйти либо в настоящую литературу, в ад прозы, сопоставимой с шаламовской, либо в чистую агитацию.

А тут всё многозначительно и туманно, да и кончается так же:

«— Они живут и верят. Как? Ведь они всё видели. Они знают, что ничего больше нет. Их самих нет. Как?

Лида смотрит на Дениса Александровича, она в красивом узком платье сидит напротив за низким столом: начальник любит, когда низкий стол и кресла, когда узкое платье.

— Мы им дали стаю мёртвых птиц, Лида, — отвечает Денис Александрович.

— Как?

— Ты идёшь на охоту, стоишь, ждёшь, ты стреляешь и ни разу не попадаешь, но кто-то рядом говорит: «О, чудо, летят мёртвые птицы». И ты веришь. Потому что в это легче поверить, чем в то, что ты не попал.

— Но они же умные. Виктория. Давид был умный. Стас — умный.

— Все и всегда выбирают мёртвых птиц».

В этой сцене я предполагаю конструкцию «вот так мы дурим этих диссидентов», которой должно противостоять «не верь, не бойся, не проси». Но, Боже мой, почему это всё должно быть так нелепо, почему для понимания высказывания нужно лезть на шкаф, вытягивать шею в форточку и изгибаться? Чтение не должно замещаться рефлексией на триггеры.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его чекистами-оборотнями, торшером Мафусаила и прочим абсурдом. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору отсутствием «весёлого абсурда» (тема не весёлая, чего уж там), а просто пытаюсь понять, работает ли такой метод конструирования реальности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с запутанностью и манипуляцией, именно эта конструкция имеет будущее — вязкий, плотный текст, предсказуемость, удовольствие читателя от того, что он узнал знакомые страхи. Но беда такого рода агитации — общая с политтехнологией выборов. Агитировать начинают внутри своих сторонников, а не налаживая диалог с колеблющимися. Так что, конечно, роман не для любого человека, любящего прозу и не любящего власть, но свой читатель у текста несомненно есть.

С чем мы и поздравляем автора.

НА ПЫЛЬНЫХ ТРОПИНКАХ

«Восьмой ангел» Аси Михеевой^*

Вы спросите: А как же бутылка со спиртуозом.

Особенно, куда вот делся спиртуоз, если его выпил несуществующий Николай Иванович…

Только что был, а вдруг его и нет. Вот как же это так?..

Тут мы и сами теряемся в догадках^[iv].

Даниил Хармс

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Успенского (может, её дают за книги, на обложке которых, нарисована девочка и крокодил). Я сперва, глядя на обложку, думал, что это детский детектив, но потом там сразу пошёл каннибализм, да и никакой подросток не уследит за этим сюжетом.

В чём тут дело? Вкратце сюжет таков (и всякий, кто скажет мне, что тут спойлеры, будет в неловком положении: будто мы читаем «Войну и мир», чтобы понять, за кого выйдет замуж Наташа,  —  за Пьера выйдет, если что). Итак, в нашем романе есть главный герой, антрополог (как бы русский, потому что живёт на планете Китеж), которого призывают в качестве эксперта для полицейского расследования. У него есть начальница — знойная и властная. Они летят на космическую станцию, которая, по сути, является аэропортом-хабом, потому что рядом с ней есть порталы. Рядом со всеми хабами порталов чётное количество, а тут нечётное (и тут читатель сразу догадывается, что в этом портале всё и дело, потому что читатель не на дереве всё время жил, а читал некоторое количество детективов). Вдвоём они прилетают на станцию, где обнаружили труп судьи (ну, Верховного Судьи, чтобы было понятнее) и дальше разыгрывается классический сюжет «чужаки в чужом городе». То есть «два фэбеэровца приезжают в маленький техасский городок, где шериф темнит, на лесопилке что-то не то, а повод визита ничего не говорит, потому что лежит на цинковом столе с биркой на ноге». Ясно, что на месте очень таинственные порядки, все в странных родственных отношениях, довольно быстро становится понятно, что в память о каннибализме первых лет освоения детей прикармливают человеческим белком. Повсюду коррупция, приписки, усушка и утруска, но никто не хочет об этом говорить. Антропологу то и дело бьют морду: только он высунет нос из гостиницы — ловит в репу, выйдет на улицу — ему ломают рукитак  и вообще непонятно, как он жив-то ещё. Мы вообще о нём так ничего больше и не узнаем, кроме того, что раньше он три года спал с визажисткой, а появившаяся на мгновение его семья взята напрокат из советских фильмов семидесятых годов прошлого века: все едят и пьют, а перед тем, как упасть под стол, шутят. Беда в том, что на последних страницах действие скачет. Антрополог опять поломан, дело вроде бы раскрыто, в городе, то есть, на космической станции наступает перемена элит.

Всё очень хорошо, но то место, где Пуаро собирает всех в гостиной, замещено на поход Холмсихи с Ватсоновым в гости к станционным старожилам, и за чаепитием жизнь победила смерть неизвестным способом. И вот это то, что называется «конец скомкан».

Мне кажется, что две трети там все шло как надо — и с нормальным темпом, а когда нужно стало замыкать сюжетные линии, что-то произошло. То есть скороговоркой сказано, в чем дело: судья полетел застолбить имущественное право на взлётную полосу неучтённых Звёздных врат, его грохнули (до конца непонятно, что там за лишний труп) — и вот это было в схеме. Расследователи нашли каннабис (похвальный анахронизм в мире высокой химии далёкого будущего), причём специально сообщается, что непонятно где выращенный, и, может, прямо здесь. Что с этим делом? Почему в конце появляется какой-то фальшивый ремонтник и чего он хочет перед тем как открыть стрельбу? Последнее, что выясняют до пальбы, это то, что на станции есть огромные неучтенные пространства. Так там что? Траву растят? Куют щит Родины? Что это за «чужие», которых нужно выселить со станции? К чему там весь этот ритуальный медицинский каннибализм? Ведь сожранная человечина никак на генетику не влияет?

Смерть объяснениям! Объяснения местной антропологии, объяснения коррупционных схем, объяснения классовой и национальной борьбы были скомканы и вбиты в текст ногой, как мусор в ведро.

Первая же часть текста написана очень хорошо, без всей этой «хеллоубобщины», и даже мне, человеку привередливому, это можно было читать. И диалоги там совершенно достойные для детектива, то есть становящиеся несущей конструкцией сюжета (а это очень трудно — передать в диалоге размышления двух сыщиков). Там при этом начальница очень сексуальная, но у неё с главным героем никаких амуров нет, и это прекрасно разнообразит сюжет. Я даже начал думать, что этот текст «Ватсонов и Холмсиха и Звёздные врата» может стать хорошим началом серии — «Ватсонов и Холмсиха и рептилойд Баскервиля», «Ватсонов и Холмсиха и обряд орбитальной станции Месгрейвов», «Ватсонов и Холмсиха и скандал в созвездии Богемии».

Но нет, там концы зачищены, а в замок здания прерванного повествования аккуратно налита эпоксидка.

И да, тут нет повсеместного «пелевина», но и это хорошо. Но я вовсе не пеняю автору примерами, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод написания детектива.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, со слитым финалом, именно эта конструкция имеет будущее — хороший отечественный космический детектив. Может, всё-таки серийный.

С чем мы и поздравляем автора.

ЯЗЫК РОДНЫХ ОСИН

Подколодное Егора и Елены Никольской

…Здесь нынче тон каков
На съездах, на больших, по праздникам приходским
Господствует еще смешенье языков:
Французского с нижегородским?

Александр Грибоедов, «Горе от ума»

 

Это прекрасная книга хороших авторов, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь «Книгуру» (хотя там голосуют дети, и они вряд ли прочитают такое количество знаков).

В чём тут дело? Вкратце — это русский Хогвардс посреди волжских степей. Русская провинция, а в ней — школа магов, вернее, гимназия. Дальше начинается, как у настоящей Роулинг, битва добра и зла на фоне всеобщего среднего образования. Следить за сюжетом невозможно, но я отмечу, что это именно пограничные пятнадцатилетние герои. Это понятно, потому что писать про детей младшего возраста очень сложно, а сюжет, построенный на взрослых переживаниях, не даёт никаких скидок на янг эдалт (Шишков, прости).

В этой конструкции самое интересное не сюжет, и не герои (контраст которых, познавших курение и не пивасик, с этикетом гимназии прекрасен).

Нет, самое интересное тут смешение «французского с нижегородским», вернее с «нижневолжским». Вот герой смотрит из окна гимназической кельи и видит свечку гостиницы «Ахтуба», кассы «Аэрофлота» и кварталы панельного жилья. Что это? Бологое иль Поповка? «Нет, — отвечают ему, это город Волжский, Волгоградская агломерация, Завод органического синтеза и шиноремонтный завод» (Признаться, про заводы я от себя прибавил).

Поэтому весь этот Хогвардс напоминает бал Дворянского собрания в провинциальном городе. Я в силу разных биографических обстоятельств бывал на этих балах. Вот дочь прокурора обмахивается веером, а на плече у неё набит китайский иероглиф, вот предводитель дворянства, по совместительству владелец торговой сети «Пятачок», а вот и его жена, с трудом втиснувшаяся в платье с кринолинами. Ярко сияет ламинат Дворца культуры, присутствующие, спотыкаясь, совершают ритуальные движения, украдкой снимая себя на мобильные телефоны.

Так и здесь: волжский Хогвардс — что волжское автомобилестроение. Самой чёткой его маркировкой становится выдуманный «этикет», который, собственно, к настоящему этикету не имеет отношения. Мальчик на вопрос, тут ли учится, отвечает, кланяясь: «Доброе утро, сударь. Вы совершенно правы, я действительно имею честь быть гимназистом», а директор гимназии настаивает на реверансах девочек. В общем: «Одна нижняя юбка, две верхних. Ольга в очередной раз наступила на подол и приподняла его, тихонечко чертыхнувшись. Скоро это войдёт в привычку, и хотелось верить, что возможно привыкнуть и к корсету. По поводу корсета просто слов не было. Благодаря ему — да и всей гимназийской (sic!) форме! — Ольга узнала, что такое счастье» (я немного передёргиваю).

Иногда два течения сталкиваются в одном абзаце: «Уяснили, девочки? — ласково спросил мистер Хендридж. — А теперь попробуем отыскать пример пятистопного ямба. Я вижу, госпожа Заворская чрезвычайно задумчива сегодня…» Милосердно оставим в стороне вопрос, почему именно мистер Хендридж рассказывает про Пушкина среди волжских равнин.

Правда, надолго всего этого ужаса не хватает, и герои начинают говорить на честном русском языке. «Он, знаешь ли, никому тут не рад, — сказал Андрей. — А куда деваться! Хэппи-энд, мля!»

И все эти «мля» показывают, кто тут главный. Честный «русский провинциальный» сметает всех этих «сударей», слово, которое заставляют произносить официантов из ложно понятой эстетики. Нижегородский забивает французский. Эти попытки гибридизации происходят от дикости, рождая кроссовки к смокингу, бейсболку в сочетании с фраком. Не нутряная магия степи, а неловко позаимствованная у успешной западной массовой культуры.

Ах да, тут есть ещё забавная поколенческая смесь. К героине, приглашая её в волшебную гимназию, является персонаж, которого она сходу называет «графом». Говорится, что он подарил ей платье и похож на Ричарда Гира (понятия не имею, многие ли из нынешних пятнадцатилетних знают Ричарда Гира): «Чувство юмора дяденьки-волшебника оставляло желать лучшего, но предусмотрел он всё. Рюкзак — вместительный, с серебряными пряжками на лямках. Чёрные плотные джинсы. Довольно стильный свитерок с высоким воротом. Кожаная кепка. Тёплые носки и высокие кроссовки. Сорвав с атласа кроссовки, Ольга застонала от счастья и зашвырнула проклятые тапки далеко в траву» (в романах такого типа одежда всегда описывается вкуснее секса), но дело в том, что контрабандой проникший сюда Ричард Гир дарит платье в известном фильме известно кому.

Так объёмные провинциальные романы выбалтывают внутреннюю суть.

Спору нет, яростное желание робота Бендера «у меня будет такой же, но с блэк-джеком и шлюхами» очень продуктивно. Иногда с периферийных точек мироздания приходит то, что переворачивает литературу. Из (почти) тех же краёв вышел Велемир Хлебников, кстати. Но в неумелых руках архаические кринолины всегда оборачиваются стриптиз-клубом «Поручик Ржевский».

Реальность побеждает выдуманные конструкции. Русский провинциальный Хоггвартс выходит машиной по производству жеманности.

Прочь демоны, прочь.

Нет, в этом огромном многостраничном томе есть одна хорошая фраза. Вот она, мрачные вампиры сурово произносят: «Вы находитесь в серой зоне Волгограда». Это прекрасно, но для чего тут остальной миллион печальных знаков?

И да, тут нет повсеместного «пелевина», но лучше уж, чтоб был.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ними, с размерами и скукой, именно эта конструкция имеет будущее — много и уныло, предсказуемость, косноязычие — но, в конце концов, что это, первый пересказ Роулинг на языке родных осин? Он даже не десятый. Ну и можно предположить удовольствие читателя от того, что чтение закончилось прежде его смерти.

С чем мы и поздравляем авторов.

БРАТСТВО КОЛОБКОВ или РОЗАНОВ-БУФФ

Владимир Калашников. «Лига выдающихся декадентов»

…оказалось, что где-то раздобыли одно из моих декадентских стихотворений и теперь комментировали его. Над декадентством смеяться принято, но смеялся с другими и Барбарисик, и даже Нина! Это было слишком.

Валерий Брюсов, «Декадент» (1894)

Это прекрасная книга хорошего автора, и она безусловно достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии НОС (почему бы её не дать за роман, где нет ни слова без оглядки на историю литературы столетней давности — там и не за такое дают).

В чём тут дело? Я вовсе не боюсь спойлеров, потому что настоящая литература спойлеров не боится. Ну что нам до того, что мы знаем, что патер Браун найдёт похитителя серебряных ложечек? Мы всё равно будем перечитывать Честертона. Так что вот: перед нами роман в четырёх повестях «Лига выдающихся декадентов», в котором действуют писатели против писателей в рамках ретро-детектива. Это особый мир «России-которую-мы-потеряли» (в отечественной истории есть два таких периода — «пушкин-декабристы» и «блок-гумилёв-террористы»), а потом сравнивали с последним её 1913 годом всю официальную советскую статистику.

Здесь перед нами второй вариант: повсюду ещё извозчики, но уже фырчат первые автомобили, налицо старинные манеры, служба при дворе, исправно выпекаются французские булки, «конфеты» называют «конкфетами», а «фильм» — «фильмой». Изобретено центральное отопление, телеграф и телефон, в небе самолёты и дирижабли, в пучинах вод — подводные лодки. Придумана Теория относительности (пока специальная, но это уже мелочи). Изобретено, наконец, радио — а счастия всё нет.

Этот мир мало-мальски начитанному человеку напоминает анекдот про русского эмигранта: того спрашивают, где он хочет поселиться в Америке. Эмигрант отвечает: «Конечно, в Санта-Барбаре, я там всех знаю». Условный Серебряный век читателю (как он думает) известен — от Ленина до Государя, от Блока до Маяковского, от Гумилёва до Чуковского. И всегда возникает желание кинуть всех этих авторов, превратившихся в персонажей, в банку с леденцами, крепко встряхнуть, а потом посмотреть, что к кому прилипнет. Началось это давно, и сейчас это креатив-боян. Раньше это были плакаты, где Маяковский был гопником, а Пушкин вооружён наганом. На официальной версии (пропагандирующий спорт) Пушкин был со свистком, Чехов с секундомером, а Толстой с мячиком и все они — в спортивных костюмах с лампасами. Собственно, идея классика с волыной была ещё у Лазурчука с Успенским в знаменитом романе «Посмотри в глаза чудовищ» (1997), и прошло почти четверть века прошло, а приём ещё действенен.

В чём дело в этом составном романе-буфф? Под своими реальными именами тут действуют Василий Васильевич Розанов, который в представлении не нуждается, Борис Бугаев, иначе известный под кличкой «Андрей Белый» и куда менее знаменитый Николай Владиславович Валентинов (Вольский), которого не очень справедливо называют «меньшевиком». То есть он побывал меньшевиком, но умудрился до этого стать большевиком, а после эсером, не вернуться из командировки в Париж в 1930 году и тихо помереть во Франции в 1964 году, успев написать книгу об экономике СССР.

Правда в этой троице Вольский-Валентинов представляет роль Портоса, работающего в основном с позиции силы, Андрей Белый закономерно оказывается Арамисом, а Розанов — благородным и мудрым Атосом (д’Артаньян тут выпадает за ненадобностью).

В первой части буффонады эта компания занимается заговором масонов против русской литературы, успешно истребляя Анну Минцлову (теософку и неотъемлемую часть истории Ивановской «башни»). Во второй повести «Лига выдающихся декадентов против Артели чертежников» под раздачу попал лингвист, математик и масон Линцбах (Яков Иванович был личностью и впрямь загадочной, и я до сих пор не очень понимаю, как он умудрился уехать во Францию ещё из буржуазной Эстонии, но помереть в советском Таллине в 1953 году, как то утверждает Википедия).

Третья часть называется «Лига выдающихся декадентов. Карты на стол!» — и там уж в полный рост карты Таро, мордобой с неприятным Маяковским, супруга Рериха в философской экзальтации и прочие чудеса предсказаний.

Наконец, четвёртая часть «Лига выдающихся декадентов и чемодан немецкой выделки» посвящена фальшивому тексту «Евгения Онегина» и истории довольно знаменитой графоманки Марии Папер (она действительно была известна благодаря своей неотвязчивости и безумию, а не книге стихов под названием «Мечты растоптанной лилии»). Её в конце концов поженили с поэтом Тиняковым (тоже вполне безумным — настоящий Тиняков умудрился писать антисемитские статьи, работать в либеральной прессе, потом стать профессиональным нищим и помереть в 1934 году за четыре месяца до убийства Кирова).

Что в этом прекрасного — те два феномена, которые я упомянул: «Милая Дореволюция как компактный самоподдерживающийся образ» и «Писатели, которые превращаются в персонажей своих биографий (а книг их читают всё меньше)».

Что тут дурно? Избыточное цитирование современных песен, вторжение брейкданса к хлыстам и анахронические шутки. Вот то, что писатели превратились в мультипликационные карикатуры, как раз хорошо, так им и надо. Но из-за того, что это упрощённый мультик «Следствие ведут колобки» только с тремя сыщиками, читатель начинает утомляться. Не скучать, а именно утомляться. Потому что если герои будут бесконечно долго прыгать из кадра в кадр с теми же одинаковыми ужимками, вопя: «Аналогично! Выпьем дома чаю с малиновым вареньем!» — «Да, коллега, но ведь домов и шуб не видать!», наступает утомление. А они-таки несутся по улицам, как безумные колобки. Ну или как распавшийся натрое тайный советник Ф., перед этим объевшийся экстази.

Я, правда, не совсем убеждён, что Василий Васильевич Розанов видел своего преемника именно так: «Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом — Одиноков, мою “листву” встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: “Бесконечный тупик” или “Тупиковую бесконечность”, из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта». Это уж какие-то поистине волшебные таблеточки надо кушать.

И уж вовсе удивительно, что вся эта компания называла себя декадентами. То есть уже к тому времени это слово было ругательным (не обязательно конкретным, а что-то вроде ругани «троцкистом» в неопасные времена). Искусство девяностых — особый разговор, и какой-нибудь Сологуб — дело другое. Но уж Бугаев, говорящий Розанову: «Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям». Это как «“Выше знамя акмеизма!” — призвал на Первом съезде советских писателей товарищ Горький».

Думаете, в буффонаде можно всё? Нет, не всё. Чувство вкуса там очень точно определяет дистанцию между реальностью и её отражением. И уж точно нехорош в любой буффонаде этот, прости Господи, акунинский язык, который похож на весёленькую турецкую плиточку, положенную поверх стёртого русского, с обязательными «любезный», «всполошился» и словоерсами.

Такое впечатление, что прекрасный и чрезвычайно начитанный человек потратил массу труда (и своей начитанности), чтобы создать этот ковёр, но по своему таланту и со своим трудолюбием мог превратить его в ковёр-самолёт. Сделать что-то большее, куда более интересное, чем стиль «Розанов украл у Фандорина банку с вареньем и улетел на крышу». Наконец, продать нам куда более ценный мех.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его колдунами и чекистами, торшером Мафусаила и прочим абсурдом. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером «акунинопелевина», а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этого приёма, то есть построение удивительно подробной, перфекционистской мандалы без границ, есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с размерами и тем, что структура ускользает из-за подробностей, именно эта конструкция имеет будущее: история литературы не так дурна в качестве навоза, на котором растут шутки и прибаутки.

С чем мы и поздравляем автора.

БАЛОНЧИК ВУДУ

 «Средняя Эдда» Дмитрия Захарова

Не работет ларёк

Потому что Рагнарёк

Это прекрасная книга хорошего автора, и она безусловно достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Кандинского (почему бы её не дать за роман).

В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: мы же читаем «Всю королевскую рать» не для того, чтобы узнать, выберут ли центрального персонажа в сенат США. И перечитываем его не поэтому. В Москве появляется свой Бэнкси. Но это не какой-нибудь Zoom со «Стрит-арт без вандализма». Тут, натурально, правящий режим становится кровавым, причём залитым собственной кровью. После каждой работы прерывается жизнь кого-то в высших эшелонах власти. По внутренней логике серийного маньяка-графитчика должно быть нарисовано двенадцать картинок, и последняя… Ну сами понимаете, вот в конце романа длинный кортеж из чёрных лаковых внезапно машин останавливается и все гадают: что случилось?

Чем это всё ценно для «обычного читателя»? Тем, что «обычному читателю» чрезвычайно интересно, как там всё устроено в Кремле. Но сколько бы посвящённые в тайны журналисты и политологи не рассказывали ему о борьбе одной кремлёвской башни с другой, о раскладе сил под ковром, ни разу никто ничего не угадал, ничего не предсказал, а история пишется по мемуарам.

Зачем «обычному читателю» всё это знать — вопрос другой, но прикосновение к тайнам управления всегда его будоражит. А тут оно дано в мистически-художественной форме.

Но проблема как раз в художественности. Тут работает удивительный закон бытия: чем более текст актуален, тем менее он художественен. Это тонкое, чрезвычайно летучее вещество литературы норовит мгновенно распасться при росте актуальности.

Трудности добавляет и чрезвычайное обилие персонажей разного толка. Чиновники, генералы, хозяева телевидения, политтехнологи, журналисты, потерявшие совесть и журналисты, потерявшие совесть частично, росгвардейцы, хипстеры (извините), активисты, сотрудники спецслужб, обыватели — все бегают взад-вперёд и что-то бормочут нестройным хором.

По сути, конструкция проста. Это рассказ Евгения Пермяка о волшебных красках (правда, у Пермяка мальчик сперва нарисовал ими множество хоть и оживших, но нелепых и не нужных прогрессивному человечеству вещей, а потом стал учиться, превратился в честного художника и порадовал людей, строящих социализм, нормальными высокохудожественными картинами).

Так же поступил и известный фрейдистский герой с карандашом вместо носа, которого придумал Юрий Дружков. Существо с волшебным карандашом вместо носа сперва плодит Смертельные Эскимо, вызывает к жизни из рисованного небытия негодяев, но потом с другом Самоделкиным организует школу и начинает служить на ниве народного просвещения. Не важно, чем дело кончится, важен механизм необычайного — малое движение волшебного носа (опять извините) меняет реальность. На этом построены и ожидания от куклы вуду: небольшая конструкция, крохотная иголка, но большие (и чаемые) изменения в реальности неприятных нам людей.

Обычный человек, иногда превращающийся в «обычного читателя», вполне верит в маоистские лозунги короткого напряжения и долгих лет будущей хорошей жизни. Это как легендарные евреи, что хотели с помощью Пульса-де-Нура истребить Гитлера. Обыватель, которому страшно самому бороться со злом, надеется на супергероя. А кто современный супергерой, как не анонимный граффитчик. Он скрыт, имя его неизвестно (хотя догадки строят все), при этом его действия чрезвычайно эффективны — правительства меняются, а Бэнкси остаётся. Художественные высказывания превращаются в долгоживущие метафоры.

Но это конструкция сюжета, а потребительская ценность «Средней Эдды» как раз в описании политического мира, потому что читатель им интересуется. И точка зрения Штирлица в тот гипотетический момент, когда СССР пал (о чём часто говорит автор и в тексте и в интервью), самая распространённая для описания политики. «Хороший человек на службе у победившего зла (недобра)» — это, собственно, главный герой романа «Вся королевская рать», да их много, таких романов.

И да, тут повсеместный «пелевин» с его абсурдными объяснениями политической реальности и реальностью, превратившейся в абсурд. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером Роберта Пенна Уоррена, а просто пытаюсь понять жизнеспособность такой метод описания действительности.

Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с запутанностью, именно эта конструкция имеет будущее — абсолютная актуальность, и то, что модные политтехнологи называют многозначительно «повестка». При этом мы знаем, что люди сейчас читать ленятся и кормятся пересказами. А в пересказе (то есть редактуре) таки сюжет звучит всегда лучше.

С чем мы и поздравляем автора.

СЛОН-412^*

«Фальшивый слон. Переключения Константина Архаровского,

рассказанные им самим» Владимира Покровского.

Естество же слонови таково есть. Аще падет, не может встати, не имать в колене млатея, но егда хощет спати, дубе ся вслонив, спит. Ловци же, видящее слоново естество, идут и подтрут и пилою мало, да пришед, вслонится слон, тогда же дуб падется, и начнет вопити, плачася. И слышав и, другый слон приидет помощи ему, и не могый возвести его, падется, и воскричита оба. И приидут 12, и ти не могут возвигнути лежащаго и паки вси возопиют. После же всех прииде малый слонок, и подверг то слон под лежащаго, и воздвигнет.

«Физиолог» 

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Стругацких (почему бы её не дать за традиционную франтастику).

В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: разве вы перечитываете какую-нибудь повесть братьев Стругацких, потому что забыли, что делает жук в муравейнике? Или не знаете, обитаем ли остров? Нет. Так и здесь.

А дело тут в том, что к герою, который заведует в журнале отделом науки («Да я не жалуюсь — имею то, на что способен. Завидую ребятам из отдела информации, сочувствую отделу политики, подумываю о переходе к экономистам, но это нереализуемые иллюзии, потому что я ни экономики не знаю, ни связей в этой тусовке, что самое главное, не имею»), приходит сумасшедший изобретатель. Изобретатель утверждает, что он обнаружил аномалию теории вероятностей и, отправляясь от этого, построил аппарат усиления желаний. Суть работы прибора не в том, что он тут же исполняет желания, а в том, что он переносит владельца в параллельный мир, наиболее приближенный к желаемому. Одним словом, человек путешествует между мирами, как жучок между страницами книг в шкафу — только мгновенно. Миров тут счётное количество, поэтому желания выполняются не идеально, а новое место пребывания чем-то отличается от оригинального.

Не успевает герой поверить всему этому, как обнаруживаются ещё четыре фактора сюжета.

Это красавица-жена, лысый бандит, нож, бесповоротно и убивающий человека во всех мирах одновременно и, наконец, сумка на колесиках, набитая деньгами. Тут надо сделать отступление, произнеся голосом Остапа Бендера, что в Черноморске в довоенное время человек с десятью тысячами считался миллионером. В сумке, доставшейся герою, навалена грудой разная валюта, включая рубли. Это деньги пачками в наброс, явно не в вакуумной упаковке. С учётом того, что там и рубли, примерно миллион долларов, что весит примерно десять кило, а герой ещё и довольно быстро бегает по улицам и лестницам с этой сумкой.

Я сделал это отступление, чтобы был лучше понятен обывательской мечты. Не так чтобы уж много — хорошая квартира в центре столицы, либо, как мечтает герой: «мне на жизнь хватит, да ещё и дочери останется». И то, и другое не выйдет.

И вот начинается беготня по параллельным мирам. Герой попадает в разные города и веси, там его жена то убита этим самым сакральным ножом, то замужем за другим (тут противоречие, но я не придираюсь). За героем бежит лысый бандит, зарезавший в самом начале несчастную женщину. Катится сумка на колесиках, блещет смертельная сталь. Нож внезапно оказывается во владении героя, как и Магическая Шляпа. В чем магия шляпы, я так и не понял, она как-то вывалилась из повествования. Тем более, герой стал почём зря резать персонажей. Зарезал зачем-то реинкарнацию изобретателя, убил тем же способом мужа своей параллельной жены, ещё кого-то. Лысого бандита, наконец. В общем, путь его устлан трупами и при этом скромный журналист приговаривает: «Дорогой читатель, никогда не убивайте людей, вот мой совет». Э-э, красаучик, да у тебя руки по локоть в крови, ты чо? Ты прям не завотделом науки в глянцевом журнале, а какой-то осатаневший Киса Воробьянинов, который, уже раздобыв сокровище, валит подельников и свидетелей! От тебя ли это слышать? Тебе ли притворяться скорбящим Дорианом Греем?

Наконец, в одном из параллельных миров герой обнаруживает жену, сходную с настоящей, только без дочери. О том, что дочь вывалилась из его жизни, как баба с возу, он не скорбит, прибор вместе со страшным ножом кладет в банковский сейф и отдает миллион новой жене на булавки. Занавес.

Но помилуйте, герой, что открывает двери во множество параллельных миров, описан в 2005 году Сергеем Лукьяненко. А проживание вариаций собственной жизни, известное нам бог знает с какого времени, и не то чтобы уж так плохо описано сотнями авторов. Правда, я скажу, что язык «Фальшивого слона» куда лучше новой фантастической литературы, не в том смысле, что «Слон» изложен языком Бунина, Набокова или Олеши, а в том, что это добротный язык советской фантастики семидесятых годов прошлого века (нет, редактуре и тут есть место: герой напрасно «успел состроить» «бюрократскую мину» — и проч., и проч.). Но это именно тот язык и тот стиль, что я помню ещё по сборникам «НФ» в мягких обложках. Это возвращение в мою юность. Туда же перемещает читателя юмористическая идея сокращённых названий наших макгаффинов — усилитель желаний зовётся «усижел», сумка на колесиках Огрмешкуп («Очень большой мешок с купюрами»), а сакральный нож убнавчел («убивающий навсегда человека»). Ну, натурально, я будто после школы читаю короткий рассказ на последней странице «Литературной газеты» или длинный — в сборнике «Молодой гвардии».

Дорогой читатель, верно, ты не помнишь, что был такой автомобиль «Москвич-412»? А он был, хотя этот московский автомобильный завод, впрочем, выпускал и другие модели.  Но «Москвич-412» он делал очень долго, всю мою юность. Так вот этот роман — этот самый «Москвич» и есть, прочный, наново выкрашенный, находящийся в хороших руках такого, знаете, советского инженера на пенсии.

И да, тут очень мало повсеместного «пелевина» с его абсурдом, потому что «пелевин» находится в этом времени ещё за горизонтом событий. Он где-то там, в будущем, а, может, в другом измерении, гарцует там на своей лошади, кричит что-то непонятное. Но я вовсе не пеняю автору за это, мы братья по крови. Я лишь пытаюсь понять жизнеспособность советской фантастики сейчас.

И вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование. Скромное, быть может, как отцовский костюм, но прочное и немаркое. Ты пялишься на него, он пялится на вешалке в темноте дачного шкафа, пялятся все, и наворачивается слеза. Будущее этой литературы — это её прошлое. В возвращении — сила.

С чем мы и поздравляем автора.

БОЖЬЕ ДЕЛО^*

Михаил Савеличев. «Лабиринт для Минотавра»

Энея звали Энеусом

Иван Котляревский, «Енеида»

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь «Аэлиты» (не знаю, дают ли её до сих пор).

Забегая вперёд, скажу, что этот роман похож на знаменитых «Американских богов», только при этом будто написан сумасшедшим Иваном Ефремовым, если бы его в 1950 году посадили в одну камеру с Даниилом Андреевым. Причём написан на том языке, что чрезвычайно торжественен будто говорят вожди индейцев^[v]. Действительно, большая часть персонажей разговаривает так, будто их матушка согрешила не с водолазом, а с магистром Йодой. «Грр-р-р-м-м, — заскрежетал Минотавр. — Зря ты, Оракул, посмел матерь мою в речах помянуть ни к месту, ни к чести, будто имя достойной Пасифии ведать не ведаешь ты».

В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы ту же «Аэлиту» принялись читать, разве вам не даёт покою вопрос — на Марс или на Венеру полетели герои и чем дело кончилось после того, как гигантское яйцо запрыгало по кактусовому полю? Так и здесь: в далёком-далёком будущем случился, как в тексте называется, «Феодоровский процесс». Не всякому, конечно, это понятно сходу, ну так я расскажу. Тут, ради того, чтобы термин звучал интереснее, подправлена одна буковка. На самом деле, Николай Фёдорович Фёдоров (1829-1903) был человек примечательный, отчасти безумный и создал вокруг себя целое облако причудливых идей. И обобщённое название его учения — «Философия общего дела». Там (говоря вкратце) ставится цель победы над смертью не только и не сколько путём совершенствования медицины (это само собой), сколько ещё и воскрешением всех погибших и умерших. Причём воскрешение будет происходить ритуально, по-родственному, как выращивание предков на грядках. Не только праведников, но всех-всех-всех. Однако самый главный из открытых вопросов: «зачем?» Не говоря уж о том, что в год смерти Фёдорова Гитлеру было четырнадцать лет. Поэтому что делать с ним после предполагаемого воскрешения русский философ не придумал. И да, я зашёл с козырей.

Язвительный Карабчиевский писал про «Философию общего дела»: «Ну, восстали мёртвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что же теперь им делать? Фёдоров, живой, ненавидящий смерть, решил величайший вопрос бытия не только за живых — он решил и за мёртвых. А ведь он их не спрашивал. А, быть может, для них, мёртвых, воскреснуть, да ещё для такой замечательной жизни, которую он им уготовил, сто раз мучительней и страшней, чем для нас умереть?»^[vi]

Но вот про это и роман с Минотавром, который частично можно видеть в сборнике «Настоящая фантастика-2017» («На далекой звезде Венере…»). Прямо по совету покойного Карабчиевского покойники расселись на ветках в Космосе. Сюжет именно про то, как масса народу воскрешается (не очень эстетично, будто как на конвейре АЗЛК) и фигачит на ударных стройках Ближнего Космоса. Повествование начинается на Земле, куда, наоборот, валят с разных планет беженцы, потому что потеряли интерес к освоению космоса. Дама в годах, бывшая пианистка, прогуливается по лесу и видит Великую Мать (не спрашивайте). Рядом болото, и происходит что-то похожее на сцену из моего любимого фильма «Футурама» с родами Кифа Крокера. Не то ритуальное зачатие, не то обмен жидкостями (в этом романе всё время что-то течёт, колыхается, булькает, бултыхается и, наконец, сливается). Бывшая пианистка поворачивает назад, как сделал бы наш современник, увидев ебущихся дачников. (В общем, в технике размножения произошли радикальные перемены).

Вскоре становится понятно, что у пианистки есть сын Телониус (да, тут что-то джазовое), который терраморфирует Венеру (это как раз одна из ударных строек), но теперь строительство отменили, и пропал венерианский дом под названием Лапута. На эту Лапуту летит красивая женщина Ариадна, которая служит «ткачом восстания». Для простоты её лучше называть «ревизором». В каюте красавца Ариадна обнаруживает девочку по имени Нить. Педофилии нет, но нашёлся к шарику горшок. Но тут красавец Телониус погибает на службе и его, естественно, воскрешают. Обратно он не попадает, а попадает на суд трёх сущностей — Справедливости, Милосердия и ещё кого-то, после чего его отправляют не обратно, а на какие-то другие космические рудники. Про себя он ничего не помнит, но знакомится с безумной Саломеей Нерис. Тут она скульптор, а не литовская поэтесса Саломея Нерис (1904—1945), посмертный лауреат Сталинской премии. К Телониусу-Минотавру является детское существо Нить и после долгих блужданий по лабиринтам он натыкается на философов Диогенуса, Сократуса, Диакритоса и Дедалуса и ведёт с ними беседы о смерть-цивилизации и бессмертии души. Там впервые появляется Океан Манеева, который хрен проссышь, что такое. Не говоря уж о том, что следующий многостраничный фрагмент написали насильно воскрешённые Стругацкие, которые смутно вспоминают обрывки прошлой жизни — со всеми этими атомными танками на гусеничном ходу, космолётчиком Быковым, Тахмасибами, сталками и Бог знает чем. Стругацких постоянно бьют током, чтобы они не отключались. Поэтому философские рассуждения напоминают иронический пересказ Набоковым пьесы своего персонада в «Даре»:

«Первая Проститутка

Всё есть вода. Так говорит гость мой Фалес.

Вторая Проститутка

Всё есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.

Третья Проститутка

Всё есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.

Четвертая Проститутка

Гераклит ласкает меня, шептая: всё есть огонь.

Спутник (входит)

Всё есть судьба»^[vii].

Говорят герои примерно так: «Ах, Сократус, Сократус, — качнул рогатой башкой Минотавр, — тебе ли не знать, что мироздание течет по известным законам механики. Задайся мы целью рассчитать движение каждой частицы из далекого прошлого в далекое будущее, остановить нас может не расчетная мощь, которой располагаем, а вопиющая тривиальность задачи. Нет ни в прошлом, ни в будущем ничего стоящего предсказания, предвидения и тем более предупреждения!»

Или: «Зондажный шурф выделялся, как и полагалось, выступом герметизирующего люка с громоздким гидравлическим замком».

Или «сверхчастотная модуляция реликтового излучения на самом деле стартовая программа развития любой цивилизации в мироздании со времени Большого взрыва, этакая благовесть, определяющая наше развитие от рождения и до конца».

Или «Минотавр склонялся гипостазировать сопротивление планетоида в феноменах местной природы».

Я, правда, надеялся, что это пародия, но, блядь, восемнадцать авторских листов! Горшочек, не вари.

Действительно, есть такой роман-поэма «Роза Мира» страдальца Даниила Андреева*. Но Андреев был отчаянный визионер, он сидел в камере Владимирского централа (он тогда назывался ещё Владимирским политизолятором, а потом именовался Владимирской тюрьмой особого назначения МГБ СССР). Что Андрееву был читатель? Он с богами говорил и Перводвижетель Мироздания баландой смазывал. А современному автору нужно понять, он для кого восемнадцать а.л. пишет: для людей или для Капсулы Времени? Во втором случае претензий нет, в первом — я должен сообщить, что читать это совершенно невозможно. Ну, можно заставить зависимых членов семьи, беззащитных несовершеннолетних, но для этого ли вы их растили и кормили?

И да, тут достаточно повсеместного «пелевина» с его Объяснением Всего. Но Пелевин наполнен иронией и гарцует там на своей воображаемой лошади по кличке «Барбитурат».

Но я вовсе не пеняю автору за это, мы братья по крови. Я лишь пытаюсь понять жизнеспособность визионерской фантастики в наше время.

Вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование. Как и у всяких Упанишад. Будущее этой литературы в её читателях, лишённых юмора и сарказма. Они есть. Наверное.

С чем мы и поздравляем автора.

КОРОТКОСТВОЛ

«Цивилизация страуса» Виталия Фролова

Р и ч а р д. Думаю, что у вас могло хватить совести поступить со мной как с военнопленным и расстрелять меня как человека, а не вешать как собаку.

Б э р г о й н (сочувственно). О, мистер Андерсон, извините меня, но это рассуждение штатского. Вам не известно, видимо, каков средний процент попаданий у стрелков армии его величества короля Георга Третьего. Знаете вы, что произойдет, если мы вышлем взвод солдат расстрелять вас? Половина промахнется, а остальные такого натворят, что начальнику охраны придется приканчивать вас из пистолета. Тогда как повесить вас мы можем с совершенным знанием дела и к полному вашему удовлетворению. (дружелюбно.) Я вам от души желаю быть повешенным, мистер Андерсон.

Бернард Шоу «Ученик дьявола»

 

Это прекрасная книга чудесного автора, будь он Мусаниф Сергей или Виталий Фролов —  неважно. И этот роман, безусловно, достоен какой-нибудь премии. Например, мальчиковой премии «Ствол и клинок» (не знаю, дают ли её где-нибудь).

Забегая вперёд, скажу, что этот роман похож на унылые «Голодные игры», которые кто-то решил для оживления скрестить с «Бегством мистера Мак-Кинли» Леонида Леонова.

В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы перечитываете «Звёздные дневники Ийона Тихого», то уж не ради того, чтобы узнать, найдёт ли космический путешественник свой ножик или нет. Так и здесь —  если в тексте присутствует литература, то она не портится от пересказа, а если в книге её нет, то уж пересказчик не виноват. Но прежде я оговорюсь: мне совершенно непонятно желание сносок типа «МКАД — московская кольцевая автомобильная дорога», это уже много где знают —  даже за пределами нашего многострадального Отечества. А уж пояснять в сноске выражение «Капитан Очевидность» —  просто считать читателя умственно непоноценным.

Итак, дело тут вот в чём: главный герой, начальник рекламного отдела по фамилии Гусев, человек 1980 года рождения, непонятным образом помирает в тридцать три года, предоставляя неленивому читателю счислить время действия первой главы романа. В этой главе происходит несколько нелепых и неестественных разговоров главного героя с начальством, продавцом в салоне связи, водителем грузовика, что в него въехал, а также тупой и капризной любовницей (что «капризно надувала губки») и, в общем, понятно, что этот Гусев сам —  человек-говно. Именно человек-говно, а не офисный задрот, каким был герой «Матрицы». Наконец, он помирает, но вместо того, чтобы дать читателю закономерно насладиться гибелью никчемного человека, автор воскрешает его через 37 лет.

Оказывается, что человек-говно купил сертификат крионической компании за $25.000, причём совершенно забыл об этом пустяке. (На самом деле он купил два сертификата, для себя и любовницы —  то есть и $50.000 для скромного начальника пиар-отдела это не деньги, тем более, именно любовница его уговорила). Перед нами разворачивается картина «мистер Мак-Кинли проснулся и ничего не поймёт, трусы и рубашку со стула берёт».

Мир-2050, в котором он очнулся, как бы либертарианский (ну, в представлении не очень начитанного человека). После недолгой смуты и разгула преступности в стране воцарилась прямая демократия, которая состоит из:

а) легализации короткоствола,

б) судебных поединков в процессах любого типа, включая административное право,

в) прямой законодательной деятельности через интернет,

г) утилизации политиков путём такого же интернет-голосования.

В общем, иллюстрация известной (и неверной) мысли Хайнлайна о том, что «вооружённое общество — это общество взаимной вежливости. Манеры общения всегда становятся вежливым, когда каждый должен отвечать за свои поступки собственной жизнью».

Но главный герой выглядит в этом мире таким же отмороженным, будто его и не будили. Первым делом его вызывают на гражданскую дуэль, в ходе которой он попадает противнику в ногу. Причём по сюжету у него боевое прошлое —  стрелял маркетолог Гусев «по живым мишеням» в Афганистане, но как туда попал человек 1980 г.р, я не понял). Затем он пытается понять тайну своей смерти, тупо требуя от администрации морозильника историю болезни (ему уже рассказали, что в спине у него аккуратно зашитая дырка от пули) —  администрация темнит, и тут бы герою поостеречься, но он тупой.

Но тут начинается День открытых убийств. Оказывается, что всем, кто имеет лицензию на оружие, может прийти сообщение о том, что им выпала Чёрная метка в государственной Лотерее на убийство. Ну и двое суток их можно убивать совершенно досмерти. Автор это объясняет как когда-то необходимое действие, чтобы лицензиатам короткоствола жизнь мёдом не казалась. (Не спрашивайте). И вот герой начинает бегать от преследователей по городу Москве и прилежащей местности от толпы убийц. Мимоходом он встречает состарившегося приятеля-полицейского (тот его спасает, но ценой собственного ранения), подстарившуюся любовницу (она мгновенно вываливается из повествования бензо—  и всяких травм), сравнительно молодого диггера (следует сноска, кто это такие), который приоткрывает тайну пробуждения спящего (диггеру тут же делают дырку в голове). Всё это время герой ведёт блог в Интернете, куда постит идиотские пафосные тексты. Поняв, что сорок восемь часов истекли, а за ним по-прежнему охотятся, человек Гусев выходит на Красную площадь и садится там что твой художник Павленский. Жители Кремля приходят в оторопь, тем более, что поглазеть на выжившего приходит толпа людей. Тогда Жители Кремля пожимают плечами, извиняются и в качестве отступного платят человеку Гусеву сто тыщ мильонов рублей, на которые он покупает квартиру и «БМВ» (да, все торговые марки в будущем сохранились вплоть до пистолета Беретта Px4 Storm образца 2004 года, описанного нежно и трепетно). Человек Гусев обнаруживает свою популярность, и его уговаривают избраться в Президенты России. Для этого, правда, нужно жениться, но за этим дело не постояло —  Гусев тут же женится на риэлторше, что подбирала ему квартиру и которую он трахнул от скуки.

Попутно оказывается, что морозильная фабрика не просто хранила тело Гусева, но и наделала из него кучу Бессмысленных Клонов. Хозяина морозильника убивают в случайной перестрелке, а когда в ритуальном поединке граждане тыкают мечами в будущего бывшего Президента, то человек Гусев давит их машиной, после чего из него закономерно делают дуршлаг.

Единственным итогом оказывается то, что Смертельная Лотерея отменена.

Так вот, дорогой читатель, удивительное рядом. Это не роман, это цепочка непонятных сцен, где все герои-идиоты (поверь, там все идиоты) совершают немотивированные поступки. Зачем повелители морозильника придумывают такой странный метод отбора биоматериала? Зачем они не засунут проблемного пациента сразу в биореактор или уж сразу после пробуждения? Почему он тут же умудряется устроиться дворником? Да, кстати, почему в 2050 листья в высоктехнологичной Москве метут метлой, а мне в 2020 году мешает поутру дремать какой-то жуткий пылесос коммунальных служб при помощи таджикского человека. Почему герой, заторможенный, будто выпил тазик новокаина, подходит к случайным людям и говорит: а не взломаешь ли ты мне базу данных клиники, в которой ты работаешь? Нет? А кого посоветуешь?.. Почему герой, панически (и справедливо) боящийся телекамер, средств слежения и взломанных баз данных, всё время в момент охоты на себя выходит в Сеть и постоянно болтает по телефону?

Почему, наконец, всё это сделано из обрывков кинофильмов, примотанных друг к другу скотчем?

И да, тут нет повсеместного «пелевина» с абсурдными мирами и резино-механическими женщинами недалёкого будущего, тупого настоящего или дебильного прошлого. Нет, это (не сюжетом, а пафосом) перепетый на новый лад роман писателя Дивова «Выбраковка» (вообще, авторов, что случайно объелись писателем Дивовым, в этом сезоне премии «Новые горизонты» неожиданно много). Всё то, что в этом тексте интересного —  то есть конструкцию сверхлиберального мира, любой желающий может подглядеть в великом произведении американского писателя Шекли «Билет на планету Транай». Причём в пятидесятистраничной повести Шекли нет никакой пафосной капусты в сложных щах, а есть остроумная сатира, за шестьдесят пять лет не утратившая силы. Леонид Леонов написал киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» в 1961, а фильм сняли в 1975. Про эпический роман «Выбраковка» я и не говорю (Господь, этой книге уже больше двадцати лет!)

Но я вовсе не пеняю автору за всё это, лишь пытаюсь понять жизнеспособность оружейной фантастики в наше время.

Вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование, как и у всяких пыщ-пыщ и пиу-пиу, сдобренных остротами героев-меланхоликов. Горизонты будущего открываются перед её читателями в пороховом дыму современных нам «глоков» и «калашей». Эти стволы вечны и присны и во веки веков. Да и читатели пиу-пиу тоже вечны.

С чем мы и поздравляем автора.

В ЧАЩЕ

Попугай-убийца Анны Козловой

Грустит в углу Ваш попугай Флобер,

Он говорит «жаме».

Он все твердит: «жаме», «жаме», «жаме»

И плачет по-французски.

Александр Вертинский, Jamais (1916)

Это прекрасная книга чудесного автора, причём важно, что совершенно состоявшегося, можно сказать, знаменитого (это тот случай, когда биография важна, потому что никаких скидок делать не надо —  они вообще унизительны). Важно и то, что текст написан человеком со сценарным опытом. А этот опыт выводит человека из замкнутого, тёплого, немного пыльного и, как правило, затхлого мира бумажной литературы. Жизнь, как говорится, жёстче. И этот роман, безусловно, достоен какой-нибудь премии. Например, ещё одного «Национального бестселлера» (не знаю, дают ли его дважды).

Забегая вперёд, скажу, что это та ситуация, когда в гавань, где стоят чуть траченые жучком бригантины, входит авианосец чужого государства. Тебе этот авианосец может нравиться или нет, но всё равно он — существо из другого мира.

В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если бы вам понадобилось перечитать «Лолиту» Набокова (ну, бывает), то не для того, чтобы понять, умрёт ли героиня родами. Так и здесь —  если в тексте присутствует литература, то она не портится от пересказа, а если в книге её нет, то уж пересказ не помешает. Но прежде я оговорюсь: это откровенно кинематографический роман и об этом прямо говорится в тексте. Судить его по законам набоковской прозы может только идиот.

Итак, дело тут вот в чём: девочка из интерната в Мытищах бежит из своего частного образовательного учреждения. Вот уже она несётся по Ярославскому шоссе на мотоцикле незнакомца, в то время, когда её соседка по комнате даёт интервью телевизионной журналистке. Мать беглянки умерла, отец —  бабник, друг девочки (у него есть попугай-убийца Рюрик) живёт в Лондоне, все не бедны (и это выгодно отличает экспозицию от унылой повести о свинцовых мерзостях жизни, всего этого горького горьковского антуража, который обычно вытряхивают на стол перед читателем. Это игра, но игра как в комиксе, то есть на определённом уровне абстракции).

Девочка едет по Ярославской трассе, на остановках трахается с тридцатишестилетним мотоциклистом. Неустроенная в жизни журналистка, между тем, открывает обсуждение этой истории в Сети, и вокруг этого, как всегда, набухает облако психотерапевтического выговаривания с редкими проблесками содержательных историй об отце беглянки, отъявленном сексисте. Все эти «Он купил мне квартиру в Москве. На прощанье». Ну и, конечно, все врут.

Девочка ссорится с мотоциклистом, и, пока его бьют дальнобойщики, угоняет железного коня. И вот уже, бросив ворованное чудовище, вступает в Вологодский Лес.

Шаг за шагом девочка удаляется от цивилизации, питаясь черникой и сыроежками. В это время выясняется, что мать девочки —  тупая официантка из Архангельска, залетевшая от богатого юриста, и вовсе не умерла, вернее —  не тогда.

Но в этот момент появляется новая сюжетная линия —  вологодский человек, который убил того, в ком подозревал насильника и убийцу своей дочери. Как вышел, жил скромно, а услышав о потерявшейся девочке, отправился его искать и нарвался на медведя. В это время героиня в лесу встречает то ли своё отражение, то ли дух убитой девочки, находит и хоронит жертву медведя, чуть не помирает с голоду, но тут её находит журналистка вместе с полицейским капитаном —  и всё благодаря собаке покойника.

Итог —  беглянка выздоравливает и поступает в институт. Ян, давно ставший рэпером, исполняет для неё и медсестёр в больнице несколько песен. Мотоциклист, доехавший до Архангельска, трахается с официанткой, может быть, той самой (но, увы, нет). Журналистка улетает на Бали вместе с капитаном. Вологодский человек лежит в лесу под сосной. Конец.

В такой road-story бывает, правда, системная беда —  предсказуемость деталей (деталей, а не сюжета —  сюжет тут счислен), в итоге с героями непонятно что делать. Скелеты, выпавшие из шкафа, лежат уныло, и актёры перешагивают через них, будто не замечая.

Много говорили об анахронизмах и несостыковках в этой книге (о кредитных картах, быстровынашиваемых младенцах и прочем). Это справедливые упрёки, но именно поэтому пересказывать их нет смысла —  такое предмет редактуры, а не концепции. Но вот об одной смешной претензии я скажу. Возвышенные читатели невзлюбили роман за излишний натурализм. Это упрёк неверный, потому что как раз откровенность здесь часть концепции. Она не в том, что «обнажаются потаённые места человеческой психологии», а в том, что все ебутся, писают и какают. Общество состоит из тупых злобных уродов, и беда не в том, что злобных, а что тупых. Куда девать всех этих персонажей —  непонятно, да никто никуда их не девает. Они тихо замирают, когда появляются титры и начинает играть финальная песня «никого не жалко, никого, ни тебя, ни её, ни его». Нет, положительный герой тут есть. Это собака.

Тут беда не в том, что автор нами манипулирует, беда в том, что он делает это незамысловато. Автор предлагает нам роман-комикс —  если мотоциклист, то обязательно бессмысленный и ебливый. Если официантка (мать героини) —  то ужасно тупая, с дисграфией и ником mariamoonstar. Если юрист, то безумно богатый и похотливый. Если журналистке за тридцать, то она ляжет с каждым. Именно что «читатель ждёт уж рифмы розы —  на вот, возьми её скорей». Это как тот сорт литературы, где описан половой акт с малолеткой, и автор наклоняет голову и смотрит тебе в глаза. Или вставляет матерное слово и быстро моргает: «Вы заметили?» А сейчас вы возмутитесь физиологией. Нет, мы и не такое видали. Не надо держать читателя за человека, не читавших Сорокина и Миллера, Набокова и Мариенгофа, не говоря уж о маркизе С. Отчего начитанному автору не предположить такую начитанность в читателе —  ума не приложу.

А тут такое обнажение приёма, что держись. Но, как говорят мне мудрые люди, читатель не должен даже интуитивно предполагать, что его, как монтировкой, бьют по голове приёмами, его надо обмануть, а не ограбить, заломив руки.

И да, слава Богу, тут нет повсеместного «пелевина», рассуждений о тайных пружинах мироздания, смысле жизни и тому подобного подражательного безумия.

Но можно ли говорить об этой книге, как о фантастике? Да можно, конечно —  при мне фантасты отстаивали право книги о Гильгамеше быть фантастикой. Отстояли, чего уж там. Но сама конструкция текста такова, что о фантастическом допущении в смысле видений героини нужно говорить извиняющимся тоном. Так и «Застава Ильича» —  фантастический фильм. Там герой ночью разговаривает с убитым на войне отцом. Фантастика, да. Ну и Гильгамеш тоже, не жалко.

Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа —  с арками, флэшбеками, перебивкой кадра, допами и прочей структурой, пришедшей оттуда, где есть спрос и деньги (я говорю не об унылом отечественном производителе, а об общей эволюции литературы).

Вот что мне кажется — у кинематографической литературы есть своё, настоящее очарование. Горизонты будущего открываются перед её читателями, и теми, кто ахает от обсценой лексики, и теми, кому подавай натурализм, теми, кто обманываться рад, потому что других эмоций не предложили. А не предложили оттого, что та часть института чтения, которая держалась благодаря инерционному уважению, сейчас осыпается, как трухлявое дерево в вологодском лесу (метафора). А тут —  жизнь, вставай, братан! Медведь-манипулятор пришёл.

С чем мы и поздравляем автора.

СМЕШЕНИЕ^*

«Разбой» Петра Воробьёва

— Выстребаны обстряхнутся, — говорил он, — и дутой чернушенькой объятно хлюпнут по маргазам. Это уже двадцать длинных хохарей. Марко было бы тукнуть по пестрякам. Да хохари облыго ружуют. На том и покалим сростень. Это наш примар…

Братья Стругацкие «Трудно быть богом»

Это прекрасная книга чудесного автора, причём важно, что состоявшегося довольно давно, можно сказать, и как нормального учёного, и как пишущего человека. Важно и то, что текст написан настоящим физиком, которого, как говорят люди молодые, прямо-таки «прёт» от  описаний сотен приборов, явлений и состояний. А этот опыт может вывести человека из формата литературы вовсе в другой, непонятный. И этот роман, безусловно, достоен какой-нибудь премии. Например, «Гибридизация» (не знаю, наверняка такая есть).

В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы смотрите «Звёздные войны», то уж не для того, чтобы узнать, чем дело кончилось. Во-первых, там ничего не кончилось, а, во-вторых, сюжеты не портятся от пересказа. Если, конечно, это нормальные сюжеты, так бы сказал я, но тут скажу кое-что скорбным тоном. Я не самый ленивый читатель, и честно старался. Я брёл в этой окрошке эпизодов сперва по колено, а потом по пояс, но я не понял ничего. Я чуть было не загубил отношения с прекрасными людьми, спрашивая их, в чём там сюжет. Нет, ничего не понятно —  только окрошка, квас булькает, поднимаются пузыри, ведутся разговоры о физике викингов, холодном и горячем термояде на фоне фентэзи, но что, к чему, непонятно совершенно.

Вкратце, дело тут вот в чём: перед нами не Земля, но нечто, похожее на планету Земля. Налицо сплошной киберпанк («high tech, low life»), стимпанк и дизельпанк, а также фентэзи с мечами и луками. То есть присутствуют как и луки со стрелами, мечи с кинжалами, так и паровые машины, пулемёты, электричество, электронные приборы, а также космические технологии. По поверхности планеты и повествования то и дело пробегает доисторическое зверьё земного пошиба —  вроде мамонтов и мегатериев. Чем-то этот мир похож на эклектический мир «Звёздных войн». Но в «Звёздных войнах» всё-таки мир целостен, а этот мир пребывает в состоянии хаотическом… Нет, хтоническом. То есть будто каша, и вот почему: обычно автор, выдумывая альтернативный мир, хоть от чего-то да и отказывается. Например,  есть в воображаемом Средневековье магия и электричество, но чего-то всё же нет. А тут есть всё —  ядерная энергетика, огнестрельное оружие, сила огня и пара.

Но беда в том, что чтение требует изрядного мужества. Я человек пожилой, терять мне нечего, и скажу честно: сравнительно легко прочитал первую главу, в которой хоть что-то понятно с происходящим —  плывёт корабль, его атакуют пираты, начинается пальба, кровь-кишки-распидорасило, одного из пленных пиратов казнят, малолеток оставляют в живых. Дальше сюжет начал растворятся в совершенно безумных диалогах. Нет, дальше там космическое ракетостроение и тайны атомного ядра, но почему, почему это всё будто поиски кота в терновнике?

Положение осложняется тем, что книга начинает походить на солженицынский словарь языкового расширения. Текст пестрит сносками: «энтопистис —  радар», «гироплан —  винтокрылый летательный аппарат (вертолёты там, впрочем, тоже есть)», «асирмато —  радио», «мезофон —  небольшой динамик», «диоптр —  бинокль». Особенно хороша сноска «Уд —  мужской детородный половой орган размножения». Но нет, есть и лучше: «Ширстрек —  полоса усиленной обшивки у бимсов верхней палубы». Прекрасен и «противовоздушный пулемёт». Ну и на уровне фразы текст тяготеет всё к той же комичной тяжеловесности: «Отнюдь не ехидно — доброхоботно! — нарочито возмутился Ингви». Да, тут есть слово «отнюдь»! Или вот чудесное: «Анси, сын Сигурд-Йона поднес диоптр к глазам, для чего временно пришлось разнасупить брови». Откуда взялся оборот «Гораздо срочнее требовалось понять, каким образом остановить разбойника», я и гадать не буду.

Мне кажется, что перед нами фатальная нечуствительность к русскому языку.

В этом мире «Шкипер щёлкнул переключателем на отделанной раковиной личине асирмато квенской работы и повернул бронзовый наборный диск, так что в подсвеченной сзади выемке над ним зажглась топориком рунная пятёрка. Зашуршала статика». Но тут же солнце (Сунна) блеснула на поликарбонате».  То есть поликарбрнат мешается с тролль-камнем в адскую смесь. «Самбор, ты, как схоласт и электротехник, в космических делах тоже сечёшь? Поставил фотоумножитель на микрофотометр». «Электрические лебёдки, тянувшие трос из стали с сиилапаном, стояли на опорах телеферика».

И описания пейзажа что твой Тургенев: «В направлении ещё скрытых за изгибом земного круга гор Анти-суйу и моря Науаль, на треть окоёма полыхал закат, прощальные лучи Сунны золотыми снопами пробивались сквозь промежутки между облачными слоями, казавшимися розовыми». (Да, слово «окоём» автор тоже любит). И все эти космические викинги говорят будто на языке старика Ромуальдыча, перематывающего портянки за починкой синхрофазотрона.

Мне скажут, что это эксперименты с языком, но видал я разные эксперименты. Я Кручёных читал, все эти маленькие книжечки с «дыр бул щир».  Они короткие были! Прочитал, вздохнул и отложил.  Эти эксперименты были сто лет назад, а мутное отечественное фентэзи пришло к нам лет тридцать как, так отчего я должен продираться через это всё?

Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа —  где нарушены все практики повествования. Она герметична —  то есть обращена чуть ли не к самому автору. Но нет, есть круг почитателей, что прекрасно. Но, увы, я не могу их поздравить: Виктор Шкловский, когда его упрекали в отступлениях от стиля, отвечал: «Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно… Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки…» Одним словом, восхищённых адептов достанет и без меня.

Вот что мне кажется: у этой литературы смешанного века есть своё, настоящее очарование. Горизонты будущего прошлого (а это именно засохшее прошлое межстилевой фантастики девяностых), открываются перед её читателями, а они есть. Я не поленился прочитать сетевые отзывы, где люди кричат «Ржака! Ржака!»

С чем мы и поздравляем автора.

ВЯЗКОСТЬ^*

«С ключом на шее» Карины Шаинян.

Человек с тонкой шеей сказал:

— Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом.

Даниил Хармс, «Сундук»

Это прекрасная книга чудесного автора, причём важно, что с хоть и негромкой, но действительно славой. Важно и то, что текст написан человеком, не чуждым сценарного дела. И этот роман, безусловно, достоен какой-нибудь премии. Например, «Новых горизонтов» (ну, почему бы и не ему, собственно говоря).

В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы смотрите  какой-нибудь фильм по Стивену Кингу, то, в общем, знаете, чем дело кончится. Сюжеты не портятся от пересказа. Если, конечно, это нормальные сюжеты. А тут ещё сюжет если не вечный, то базовый для культуры вообще.

Вкратце, дело тут вот в чём: действе происходит в двух временных пластах. Один —  середина восьмидесятых, советское детство, когда школьники ещё не понимают, что в государстве что-то стронулось, да и взрослые не очень-то соображают. Дети ещё носят ключ от дома на шее (и это устойчивая метафора советского детства —  я тоже так носил, хоть и куда старше). Всё разворачивается не просто в провинции, а в местах, приравненных к Крайнему Северу. Второй пласт —  наше время, герои те же и там же.  И в том, и в другом случае  из мрачного пейзажа выходит нечто, и начинают погибать дети.

Тут внимательный читатель хлопает себя по лбу и, со всей радостью узнавания, говорит, что это «Оно» Стивена Кинга. Вместо Дерри, американского провинциального городка тут Оха на Северном Сахалине. Год, когда вышло «Оно» и когда стартует сюжет «Ключа», —  1986-й. Вместо чудовищного клоуна —  непонятное существо, Голодный Мальчик с нефтяных болот, компания детей значительно сокращена, но от Кинга остался даже хулиган в роли Генри Бауэрса. Главных героев (если не считать героем инфернальное зло) трое (вместо семи членов «Клуба неудачников»), мальчик и две девочки. Когда они вырастут (у Кинга пауза была в 27 лет, ну и здесь примерно столько же), то одна станет специалистом по фольклору, а вторая останется на острове матерью-одиночкой. Мальчик будет законсервирован в своём безумии. Почему я говорю о том, что эта конструкция базовая? А потому что этот сюжет называется «недобитое зло» и имеет две фазы —  первую, когда зло появляется, а потом, после героических усилий побеждается, но не до конца, и уползает зализывать раны. Во второй фазе зло появляется снова, и его добивают, ценой усилий куда больших (в последнем кадре могильная земля должна трястись, и из неё… —  но это уже для пародий). Так устроено и «Оно», из-за которого разорились тысячи американских клоунов, нанимаемых на детские праздники.

Но вот что я скажу —  принципиально новых сюжетов не бывает. Главное —  не партитура, а исполнение. Исполнение тут очень интересное.  Во-первых, это не просто русская провинция (иначе это был бы какой-нибудь Борск в средней полосе, а тут то пространство, что так возбудило писателя Веркина, что в результате получился целый роман). Это место очень специфическое, с японской интонацией.  История северной части острова устроена довольно хитро. Южная его часть после русско-японской войны сорок лет принадлежала Японии, после 1945 года японцев из бывшей префектуры Карафуто. Японцы было оккупировали и северную часть (во время Гражданской войны), но потом всё вернулось к границам Портсмутского договора. Отдельная история —  землетрясение 1995 года, о котором у  нас, несмотря на всю информационную свободу, говорили глухо, и обыватели в той самой средней полосе, так и не поняли масштабов произошедшего.  Поэтому «С ключом на шее» заранее помещено в пограничную (во всех смыслах) географию, в «особенный топос». Кинг же в «Оно» использует намеренно унифицированный город. И хотя СССР унаследовал Сахалин от Российской империи, было в нём что-то сродни Курилам или Сахалину южному —  пространство непонятного, нелогичного и неожиданного.

Вторая особенность «Ключа» в деталях, в этой мутной воде детских страхов, причём страхов именно того, ещё советского извода. И, наконец, мелкая фактура почти кинематографических описаний. Вот девочка бродит по развалинам школы и видит вполне тарковские останки бытия, среди которых глобус (глобусы вообще мистическая деталь в любом повествовании), глобус треснул и из него толпой вываливаются во множестве блестящие жуки. Девочка оборачивается и идёт обратно, не замечает, что рядом с глобусом из-под жестяного листа высовывается нога в резиновом сапожке. Ну, кино, да.

Беда в том, что Стивен Кинг со своим романом (и фильмом) будет висеть чугунной гирей на ногах этого романа. Читатель не жесток и злобен, он ленив и любит обороты типа «Ну, это как у…»  Более того, Стивен Кинг, конечно, не большой стилист, но удивительный мастер сюжетной конструкции. А тут на каркас сюжета (назовём его «скелетом»), надета не мышечная ткань, а вязкое облако деталей, страхов и детских обид, что вызывают эмпатию у части читателей. Это не совсем то, что ждёшь от настоящего хоррора. От хоррора читатель ожидает не вязкости, а динамики,  ощущения того, что каждая деталь работает, не случайны, эту деталь или сцену невозможно выкинуть.

Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа —  где очень много неповторимого и написанного собственной жизнью, при этом не выходя из базового сюжета.

Вот что мне кажется: у этой литературы общих сюжетов есть своё, настоящее очарование. Горизонты будущего всегда сделаны из чего-то увиденного раньше (это свойство горизонтов на круглой планете), и читатели у этой книги безусловно есть.

С чем мы и поздравляем автора.

ОКРОШКА^*

«Выступки слов» Лайлы Ванделы.

Хлебников похож был на больную птицу, недовольную тем, что на неё смотрят.

Виктор Шкловский «Zoo или Письма не о любви»

Это прекрасная повесть (или рассказ) чудесного, хоть и совершенно непонятного мне автора. И этот текст,  безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии  «Конформизм» (ну, наверняка же есть какая-нибудь такая премия в какой-нибудь газете).

В чём тут дело? Как  говорят музыканты —  «Фальшивых нот не бывает, нужно только вовремя крикнуть, что ты играешь авангард». Перед нами нормальная шизофазия —  неважно, естественная или искусственно сконструированная. Одна мудрая женщина говорила мне, что если в одном абзаце есть две фразы, набранные капслоком, то можно смело считать текст графоманией и не читать дальше. Это справедливо, но, поскольку я  не последовал этому совету, и дошёл до конца, мне  нужно как-то компенсировать этот подвиг.

Спойлеры тут бессмысленны —  текст нарезан, как окрошка из слов. Перед нами словопад, своего рода поверхностное каламбурение.  Но даже и это не помешает нам извлечь из него пользу. Хотя практическая польза лежит вне самого текста, а касается его восприятия.

В советских романах и фильмах о Гражданской войне  обязательно был какой-нибудь условный «ничевок» со странными стихами. Да вот вам пример: военный Петроград накануне революции, где девушка приходит на поэтический вечер, а похотливый гость наклоняется к ней: «Неужели и на этот раз вам не понравился Сапожков? Он говорил сегодня, как пророк. Вас раздражает его  резкость и своеобразная манера выражаться. Но самая сущность его мысли  —  разве это не то, чего мы все втайне  хотим, но сказать боимся?  А он смеет:

Каждый молод, молод, молод

В животе чертовский голод,

Будем лопать пустоту…

Необыкновенно и смело, Дарья Дмитриевна, разве вы сами не чувствуете, —  новое, жадное, смелое. … Ещё две, три таких зимы, —  и всё затрещит, полезет по швам, —  очень хорошо!»^[viii] И тут ещё развратец, мякотка… Но прошло сто лет, и искусство довольно часто искушалось экспериментами, и мало кого изумишь абстрактной картиной, или, не к ночи будь упомянуты, видеомами.

Недаром «Выступки слов» сопровождается эпиграфом из Хлебникова. Хлебников вообще очень интересная фигура.  Он часть культа непонятного, человек, которого при жизни считали сумасшедшим (под конец жизни он и правда находился в сумрачном состоянии), автор, которого любили Шкловский и Якобсон, а потом возлюбили и поэты периода «Оттепели».  И тут натуральная беда обывателя: он, столкнувшись с непонятным, вспоминает Хлебникова или банду футуристов во главе с Маяковским, начинает колебаться. Вдруг перед ним не обыкновенный кривляющийся графоман, а Хлебников или Маяковский? Он, обыватель, думает, что это, конечно, фу-фу. Но вдруг потом будет стыдно, как тем, кто ругал Маяковского в 1915 году, а потом оказалось, что он большой поэт (С оговоркой, что не все, кто ругал, выжили —  обстоятельства были разные). Тогда обыватель обращается к мнению экспертов, но они что-то бормочут невнятное, да, к тому же, вразнобой. При этом честный обыватель понимает, что когда перед ним выкладывают аргумент «вы недостаточно развиты, чтобы понимать, что это —  великий эксперимент, а не графомания», то это описывается словами «слив защитан». Утомлённый такой дискуссией, обыватель засыпает, бормоча «чума на оба ваши дома».

Более того, вдруг обнаруживается, что «Чёрный квадрат» —  жест, а не собственно картина. И из того, что этот жест сработал век назад, вовсе не следует, что сейчас, нарисовав квадрат любого цвета, можно просто так принести его на выставку (можно, но нужно продавливать это творение методами, лежащими вне искусства —  бывает, выходит). Причём эта эксплуатация чужого заумного жеста теперь самый конформизм и есть (а не «нонконформизм» вовсе).

Беда в том, что качественная стилизация под Хлебникова требует большой начитанности —  если не уровня Якобсона, то Шкловского, а простое подражание вызывает испанский стыд.

Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа: нелепая, как Жанна Агузарова в 2020 году.

И вот что мне кажется: у этой фрик-литературы есть своё, настоящее очарование. Я видел, как оно снисходит на людей: давным-давно, когда на каком-то алкогольном мероприятии выводили перед публикой пани Броню. Не так редко находятся небедные обыватели-«фармацевты» (как их называли в «Бродячей собаке»), что сделали свой ленивый выбор и решили, что король всё-таки одет, просто очень причудливо —  в разноцветное боа. С тех пор многое обратилось в прах, как и сама пани Броня, и не мне судить  тех людей. Хотя, собственно, отчего и не мне? Приём-то никуда не делся.

С чем мы и поздравляем автора.

МНОЖЕСТВЕННОСТЬ МИРОВ^*

 «Ошибка маленькой вселенной» Сергея Котова

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

…Мутно небо, ночь мутна.

Александр Пушкин, «Бесы»

Это прекрасный роман неизвестного мне автора. И этот текст,  безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии  «Отроки во Вселенной» (ну, наверняка же есть где-нибудь такая премия).

Теперь займёмся сюжетом (недовольство по поводу спойлеров я отметаю категорически —  мы пересматриваем фильм «Москва-Кассиопея» вовсе не потому, что хотим узнать финал, людьми при этом движут многочисленные желания вплоть до памяти о собственной детской сексуальности). Так и здесь —  перед нами очередная, не знаю, тысячная ли, история про детей, что путешествуют между мирами. Таких текстов довольно много, среди них есть люди, укушенные Сергеем Лукьяненко, и авторы, самостоятельно пошедшие по этому пути.

Первой (и главной) проблемой этих текстов становится то, что если автор начал рассказывать историю шестиклассника, то сделать из него героя-любовника или мудрого магистра довольно сложно. Но сохранить повествование внутри детской психологии безумно сложно. Вообще, этим и трудна «условно детская литература». А уж тексты, которые годны как и детям, так и искушённым взрослым, сейчас не производятся. Последнего такого мастера убили немцы под Каневом в 1941 году.

В  романе Котова перед нами известная схема —  множественность миров, между которыми можно путешествовать по тайным тропам, мальчик, который является Избранным в одной из вселенных, большое количество всякого дрыгоножества и рукомашества, много говорящих покойников и друзья-враги, неразличимые за их большим количеством. Вообще говоря, эта конструкция сюжета хорошо пересказывается пушкинским четырехстопным хореем, вынесенным в эпиграф.

А что за прелесть в этом романе диалоги, когда они полны торжественности:

«—  Скажи мне, —  он тяжело вздохнул, —  ты боишься северного ветра?

—  Мы в закрытой бухте, отец, —  ответила она, —  у нас не причин бояться ветров.

—  Пришло время выйти в море. Ты ведь знаешь о временах, когда Зефир наполнял наши паруса, но приносил страшное опустошение на суше?

—  Знаю, отец, —  она почтительно кивнула, —  но Борей нынче слаб. Железо для гвоздей не может наполнить наши паруса для хорошего похода».

Умри, Борей, лучше не скажешь. Делать бы гвозди из этого железа для парусов.

Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа: многостраничная,  со старанием и прилежанием созданная, но всё же вторичная по сути. Старание, кстати, не отменяет невычитанности текста —  там то и дело мелькают «Чтобы кот мог попить, Диме пришлось вылить воду в металлический опустевшую консервную банку» или «бессметрие и пожизненное содержание».

Описательный стиль этой литературы вполне определён словами Александра Грина о «мечтах ресторанно-ювелирного качества». Как происходит это описание на пространстве абзаца? А вот как: «Однако, поравнявшись с ними, огромный чёрный лимузин неожиданно затормозил, и остановился. Со стороны водителя выскочили двое громил в одинаковых чёрных костюмах. Один из них открыл пассажирскую дверь. Грациозно опираясь на заботливо протянутую руку охранника, показалась красивая девушка восточной наружности». Вот оно, сочетание добросовестности и абсолютной глухоты ко всему опыту мировой литературы в области «рассказывания картинки». То есть из вала масскульта и обыденной речи берутся и охранники, обязательно громилы, и «пассажирская дверь», и «заботливо протянутая рука», и «красивая девушка восточной наружности».  Не спасает всего этого и добавленная актуальность: «Он видел, как обезумевшие толпы людей громили остатки цивилизованных районов в городах по всей Западной Европе и Северной Америке. Он видел, как затухающая пандемия «Ковид-19» наливается новой силой, рождая страшные мутации вируса». Добавленная актуальность вреднее добавленного сахара, скажу я по секрету. Не спасают даже добавленные коты (а мы знаем, что добавленный котик вытягивает самый скучный пост в социальных сетях). В этом же романе благодаря котам спасается всё и спасаются почти все.

И вот что мне кажется: у этой как бы детской литературы есть своё, настоящее очарование.  У неё есть свои, не очень требовательные поклонники.

Новые ли это горизонты стиля? Нет, это совершенно старые его горизонты. Этот творческий метод называется «рефлексия», когда известны сотни таких сюжетов, и человек создаёт ещё один, с блэк-джеком (зачёркнуто) и <нрзб>.

С чем мы и поздравляем автора.

МАРКИЗ-2020^*

 «C176345c» Ольги Вель

—  О небо! —  так говорит бедняжка. —  Неужели тебе угодно, чтобы  первые же шаги, которые я сделала в этом мире, ознаменовались огорчениями?

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, «Жюстина»

Это прекрасная повесть (или рассказ) чудесного, хоть и совершенно не понятного мне автора. И этот текст,  безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии  «Маркиз» (ну, наверняка же есть какая-нибудь такая премия на каком-нибудь эротическом сайте).

В чём тут дело? Пересказывать эту историю легко —  волшебный мир будущего,  разделённый на рабов и господ. Последним позволено иметь семьи, детей первых воспитывают в колониях за колючей проволокой. Здания взяты напрокат из сочинений де Сада, колючая проволока —  из современности. Друзья, достигшие двенадцатилетнего возраста, ждут распределения и дальнейшей судьбы, причём один из них переводится в высшую категорию и вскоре уже хлещет кнутом свою бывшую подругу.

Детей тут бьют бессмысленно и постоянно —  и если кто хочет пересказа сюжета, то его задолго до меня сделал Сергей Михалков:

Чудища вида ужасного

Схватили ребёнка несчастного

И стали безжалостно бить его,

И стали душить и топить его,

В болото толкать комариное,

На кучу сажать муравьиную,

Травить его злыми собаками…

Кормить его тухлыми раками…

Действие движется от одной сцены ужаса к другой: «Распятый мальчик провисел на столбе ещё три дня. Умер он через два часа после наказания, но начальница интерната в воспитательных целях запретила убирать его тело. Во время утренних пробежек воспитанники видели, как вороны выклёвывали его глаза и терзали истощённое тело», пока не окончится трагическая история: «Глубоко вздохнув, мать ударила камнем дочку по виску, обрывая её жизнь и даря вечное спокойствие».

Это нормальная порнография —  причём народного толка, с унылых сайтов, где гифки печально  машут забредшему дрочуну. Порнография ведь вовсе не ограничивается описаниями полового акта. Снафф-видео, к примеру, идёт рука об руку с сексуальным возбуждением, которое оно вызывает. В этом тексте перечисление детских страданий ничего не добавляет к описанию непонятного мира, никакой логикой не обладает —  оно самодостаточно.

Но как-то было бы глупо закончить это рассуждение так, ведь всё же мы потратили время на чтение, и нужно понять: нет ли тут какой-то пользы? Может, из этой садо-мазо-истории можно извлечь хоть какой-то прок? Ну, да, можно.

Во-первых, неотъемлемое свойство этой народной литературы это языковая глухота: «худой мужчина, одетый в чёрную военную форму, с кривым носом подошёл к воспитательницам», «резкий, с хрипом, голос незнакомца пригвоздил их на месте», «не удивлюсь, если ты закончишь жизнь на позорном столбе», изнеможённые дети думают, не вернуться ли в дортуар —  и всё такое. Просто в садо-мазо-литературе не до стиля. Там вообще ни до чего, в этом стиле историй происходит сговор с принципом удовольствия в голове у поклонника.

Во-вторых, и это самое интересное, отчего фольклор, всё это «а на чёрной скамье, на скамье подсудимых» тоже косноязычен, но такого отторжения он не вызывает. Что-то есть в нём такое, как-то по-другому обтёсывает народ это косноязычие. Это хорошая мысль, и её надо бы додумать.

А тут перед нами жалкое, жалкое подобие левой руки. Но я вовсе не пеняю автору за что-то, потому что эта слеш-литература находится в параллельном пространстве и судится по другим законам. Я лишь пытаюсь сказать, что настоящая эротика —  чрезвычайно сложное искусство. То есть безумно сложно написать по-настоящему порнографический текст, не поделку для сайта, а такой, чтобы у читателя задрожала мышь (компьютерная) в руке. Чтобы катарсис (эвфемизм) был и навек запомнилось.

И вот что мне кажется: у этой самопальной литературы есть своё, настоящее очарование. Подозреваю, есть и поклонники, исходя из того, что он попал на премию «Новые горизонты», пройдя какой-никакой, но отбор. Кстати, на вопрос —  есть ли тут горизонты, нужно сразу ответить: нет. Эта литература вечна и безбрежна. Горизонтов она не знает.

С чем мы и поздравляем автора.

РЖАКА^*

«Слово из трёх букв, но не дом» Михаила Родионова

[Organizm(-:] В чём дело? Есть здесь кто-нибудь?

[Romeo-y-Cohiba] Я есть.

[Organizm(-:] Что все это значит?

[Romeo-y-Cohiba] Сам не понимаю.

Виктор Пелевин «Шлем ужаса»

Это прекрасный рассказ чудесного, хоть и совершенно неизвестного мне автора. И этот текст,  безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии  имени робота Бендера (если её пока нет, то это, безусловно, удивительный недосмотр фантастического сообщества).

В чём тут дело? Это рассказ в стиле диалога в социальных сетях, что были в моде лет двадцать назад. Сюжет прост: на форум пришёл условный старичок и беседует с молодым человеком о запрещённой лексике, да так, чтобы пройти цензуру искусственного интеллекта. Искусственный интеллект в итоге опомнился, и все разогнал, как лесник, лишив старичка трёх месяцев трудового стажа, а молодого права поступать на государственную службу. Обоим снижают социальный рейтинг. Всех забанили, все свободны.

Этот рассказ похож на весёлого таракана, что выбежал на середину кухни с (неслышными) криками: «Ржака! Ржака! Сейчас будет смешно!» Причём он короткий, бесхитростный, ни на что не претендующий. Недаром там в конце приписка: «Посвящается моему другу, любителю шуток ниже пояса и сомнительного английского юмора, в честь его ДР; а ещё тем кто возмущается, что молодёжь уже делает ошибки даже при написании слова уюй». Ну что придираться к рассказу, что написан в качестве необязательной шутки для друга. Это ведь часто так бывает: напишет человек стишок к дате, а потом кто-то решит, что это больше, чем датский стишок, принесёт в литературный журнал, а там его обольют презрением. Да и прихлопнут тапком ни за что ни про что.

Но, чтобы два раза не вставать, нужно дополнить эту историю наблюдением за этим приёмом, который я вижу чаще и чаще. Эти приём гиперболизации, и действует он чрезвычайно просто: если есть сетевая цензура, сейчас неловкая, туповатая, и пока не такая страшная, так давайте гиперболизируем её, и она будет страшная. Если у нас есть антирасистское движение, давайте гиперболизируем его, и в мире будущего все белокожие будут ходить по улицам в ошейниках, если у нас сейчас мужчины придерживают дверь перед женщиной (иногда) —  пусть всё в том же мире будущего за это унижение феминистский суд будет их расстреливать.

Если в пространстве короткого текста натыкать этих деталей, то автору и его друзьям, возможно, будет казаться, что это забавно. Меж тем, сам по себе этот механический приём не забавен, он обычная «ржака», а вот описать видоизменённый мир куда сложнее. Все эти нюансы предполагаемо изменённой психологии безумно сложны. Настоящий смешной диалог поди напиши, нужно неделями шлифовать реплики. А сэкономишь на этом труде —  выйдет ржака.

Но к рассматриваемому рассказу это вовсе не относится —  он ржака откровенная. Летняя, как сказал бы Хемингуэй.

И вот что мне кажется: у этой сделанной на коленке литературы есть своё, настоящее очарование. Я видел, как такое радует людей за праздничным столом.

С чем мы и поздравляем автора.

* Ася Михеева. Восьмой ангел. — М.: Издательские решения, 2019. — 126 с.

* Покровский В. В. Фальшивый слон. Повесть. — М. 2019. 216 с.

* Савеличев М. Лабиринт для Минотавра. — М.: Снежный Ком, 2020. 384 с.

* Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) — русский писатель и философ. Сын писателя Леонида Андреева (1871-1919), работал художником-оформителем, воевал под Ленинградом. Арестован в 1947 году, вышел на свободу в 1957-м. В заключение начал философскую поэму «Роза мира» и закончил её за полгода до смерти.

* Воробьёв П. Разбой – Севастополь: Шико-Севастополь,1999. – 424 с.

* Рукопись.

* Рукопись.

* Рукопись.

* Рукопись.

* Рукопись.

[i] Паркинсон С. Н. Мышеловка на меху. Пер. А. Графова, И. Гюббенет // Паркинсон С. Н. Законы Паркинсона. — М.: Прогресс, 1989. С. 302-303.

[ii] Эко Умберто. Заметки на полях «Имени розы» / Пер. с ит. Е. А. Костюкович (1988). — СПб: 2005. С. 123.

[iii] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Русские словари, 2000. С. 76.

[iv] Хармс Д. О явлениях и существованиях // Ванна Архимеда. – М.: Художественная литература, 1991. С. 203.

[v] Хармс Д. Макаров и Петерсен // Избранное. — М.: ЭКСМО, 2003. С. 140.

[vi] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Энас, 2008. С. 232.

[vii] Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах. 1935-1937. — М.: Simpozium, 1999. С. 252.

[viii] Толстой А. Н. Хождение по мукам // Толстой А. Н. Собрание сочинений в 10 т. Т. 5. – М.: Художественная литература, 1983. С. 14.