Михаил САВЕЛИЧЕВ. Лабиринт для Минотавра

Есть важные и даже знаковые для фантастики темы, берущие начало в мифах: рождение и гибель мира, появление и предназначение человека… Действительно, фантастика в наш «век разума» больше прочих литературных жанров подходит для того, чтобы допросить человечество с пристрастием.

Кто мы?

Откуда?

Куда идем?

Можно вспомнить, например, «Космическую одиссею 2001 года» Кларка, которой советская цензура, очевидно недовольная пунктом назначения для человечества по версии писателя, бесстыже отчекрыжила метафизическую концовку.

Однако сегодня в жанре преобладает коммерческое мелкотемье, и мало кто из авторов осмеливается не то что предложить свои варианты ответов, но и к вопросам этим подступиться.

Отрадное исключение – «Лабиринт для Минотавра» Михаила Савеличева. Сам автор аттестует роман как «ветхозаветный киберпанк» (определение, вызванное к жизни несколько лет назад появлением в номинационном списке «Новых горизонтов» его же рассказа «Мабуль»).

Что ж, генезис и смерть цивилизаций в произведении наличествуют, есть даже смерть-цивилизации и порожденные ими гипостазисы, а также рудоед «Пантократор».

Сложный, многоярусный роман изобретательно микширует мифологические и теологические мотивы, а заодно и выворачивает физику наизнанку. И этим его достоинства не ограничиваются. Еще одно — яркая визионерия, образный ряд текста. Благо автору есть где развернуться: одна из нитей сюжета рассказывает о терраформировании Венеры.

Впрочем, в романе, который подобно подлинному лабиринту стремится запутать, заплутать читателя, все сюжетные нити переплетены весьма искусно и даже изощренно.

Савеличев Михаил. Лабиринт для Минотавра (на правах рукописи)

Номинировал Сергей Шикарев

ОТЗЫВЫ ЖЮРИ

Владимир Березин:

БОЖЬЕ ДЕЛО

Михаил Савеличев. «Лабиринт для Минотавра»

Энея звали Энеусом

Иван Котляревский, «Енеида»

Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь «Аэлиты» (не знаю, дают ли её до сих пор).

Забегая вперёд, скажу, что этот роман похож на знаменитых «Американских богов», только при этом будто написан сумасшедшим Иваном Ефремовым, если бы его в 1950 году посадили в одну камеру с Даниилом Андреевым. Причём написан на том языке, что чрезвычайно торжественен, будто говорят вожди индейцев^[i]. Действительно, большая часть персонажей разговаривает так, будто их матушка согрешила не с водолазом, а с магистром Йодой. «Грр-р-р-м-м, — заскрежетал Минотавр. — Зря ты, Оракул, посмел матерь мою в речах помянуть ни к месту, ни к чести, будто имя достойной Пасифии ведать не ведаешь ты».

В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы ту же «Аэлиту» принялись читать, разве вам не даёт покою вопрос — на Марс или на Венеру полетели герои, и чем дело кончилось после того, как гигантское яйцо запрыгало по кактусовому полю? Так и здесь: в далёком-далёком будущем случился, как в тексте называется, «Феодоровский процесс». Не всякому, конечно, это понятно сходу, ну так я расскажу. Тут, ради того, чтобы термин звучал интереснее, подправлена одна буковка. На самом деле, Николай Фёдорович Фёдоров (1829-1903) был человек примечательный, отчасти безумный и создал вокруг себя целое облако причудливых идей. И обобщённое название его учения — «Философия общего дела». Там (говоря вкратце) ставится цель победы над смертью не только и не сколько путём совершенствования медицины (это само собой), сколько ещё и воскрешением всех погибших и умерших. Причём воскрешение будет происходить ритуально, по-родственному, как выращивание предков на грядках. Не только праведников, но всех-всех-всех. Однако самый главный из открытых вопросов: «зачем?» Не говоря уж о том, что в год смерти Фёдорова Гитлеру было четырнадцать лет. Поэтому что делать с ним после предполагаемого воскрешения русский философ не придумал. И да, я зашёл с козырей.

Язвительный Карабчиевский писал про «Философию общего дела»: «Ну, восстали мёртвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что же теперь им делать? Фёдоров, живой, ненавидящий смерть, решил величайший вопрос бытия не только за живых — он решил и за мёртвых. А ведь он их не спрашивал. А, быть может, для них, мёртвых, воскреснуть, да ещё для такой замечательной жизни, которую он им уготовил, сто раз мучительней и страшней, чем для нас умереть?»^[ii]

Но вот про это и роман с Минотавром, который частично можно видеть в сборнике «Настоящая фантастика-2017» («На далекой звезде Венере…»). Прямо по совету покойного Карабчиевского покойники расселись на ветках в Космосе. Сюжет именно про то, как масса народу воскрешается (не очень эстетично, будто как на конвейере АЗЛК) и фигачит на ударных стройках Ближнего Космоса. Повествование начинается на Земле, куда, наоборот, валят с разных планет беженцы, потому что потеряли интерес к освоению космоса. Дама в годах, бывшая пианистка, прогуливается по лесу и видит Великую Мать (не спрашивайте). Рядом болото, и происходит что-то похожее на сцену из моего любимого фильма «Футурама» с родами Кифа Крокера. Не то ритуальное зачатие, не то обмен жидкостями (в этом романе всё время что-то течёт, колыхается, булькает, бултыхается и, наконец, сливается). Бывшая пианистка поворачивает назад, как сделал бы и наш современник, увидев дачников, занятых половым процессом в лесу неподалёку. (В общем, в технике размножения произошли радикальные перемены).

Вскоре становится понятно, что у пианистки есть сын Телониус (да, тут что-то джазовое), который терраморфирует Венеру (это как раз одна из ударных строек), но теперь строительство отменили, и пропал венерианский дом под названием Лапута. На эту Лапуту летит красивая женщина Ариадна, которая служит «ткачом восстания». Для простоты её лучше называть «ревизором». В каюте красавца Ариадна обнаруживает девочку по имени Нить. Педофилии нет, но нашёлся к шарику горшок. Но тут красавец Телониус погибает на службе и его, естественно, воскрешают. Обратно он не попадает, а попадает на суд трёх сущностей — Справедливости, Милосердия и ещё кого-то, после чего его отправляют не обратно, а на какие-то другие космические рудники. Про себя он ничего не помнит, но знакомится с безумной Саломеей Нерис. Тут она скульптор, а не литовская поэтесса Саломея Нерис (1904—1945), посмертный лауреат Сталинской премии. К Телониусу-Минотавру является детское существо Нить и после долгих блужданий по лабиринтам он натыкается на философов Диогенуса, Сократуса, Диакритоса и Дедалуса и ведёт с ними беседы о смерть-цивилизации и бессмертии души. Там впервые появляется Океан Манеева, который хрен проссышь, что такое. Не говоря уж о том, что следующий многостраничный фрагмент написали насильно воскрешённые Стругацкие, которые смутно вспоминают обрывки прошлой жизни — со всеми этими атомными танками на гусеничном ходу, космолётчиком Быковым, Тахмасибами, сталками и Бог знает чем. Стругацких постоянно бьют током, чтобы они не отключались. Поэтому философские рассуждения напоминают иронический пересказ Набоковым пьесы своего персонажа в «Даре»:

«Первая Проститутка

Всё есть вода. Так говорит гость мой Фалес.

Вторая Проститутка

Всё есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.

Третья Проститутка

Всё есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.

Четвертая Проститутка

Гераклит ласкает меня, шептая: всё есть огонь.

Спутник (входит)

Всё есть судьба»^[iii].

Говорят герои примерно так: «Ах, Сократус, Сократус, — качнул рогатой башкой Минотавр, — тебе ли не знать, что мироздание течет по известным законам механики. Задайся мы целью рассчитать движение каждой частицы из далекого прошлого в далекое будущее, остановить нас может не расчетная мощь, которой располагаем, а вопиющая тривиальность задачи. Нет ни в прошлом, ни в будущем ничего стоящего предсказания, предвидения и тем более предупреждения!»

Или: «Зондажный шурф выделялся, как и полагалось, выступом герметизирующего люка с громоздким гидравлическим замком».

Или «сверхчастотная модуляция реликтового излучения на самом деле стартовая программа развития любой цивилизации в мироздании со времени Большого взрыва, этакая благовесть, определяющая наше развитие от рождения и до конца».

Или «Минотавр склонялся гипостазировать сопротивление планетоида в феноменах местной природы».

Я, правда, надеялся, что это пародия, но, блядь, восемнадцать авторских листов! Горшочек, не вари.

Действительно, есть такой роман-поэма «Роза Мира» страдальца Даниила Андреева*. Но Андреев был отчаянный визионер, он сидел в камере Владимирского централа (он тогда назывался ещё Владимирским политизолятором, а потом именовался Владимирской тюрьмой особого назначения МГБ СССР). Что Андрееву был читатель? Он с богами говорил и Перводвижетель Мироздания баландой смазывал. А современному автору нужно понять, он для кого восемнадцать а.л. пишет: для людей или для Капсулы Времени? Во втором случае претензий нет, в первом — я должен сообщить, что читать это совершенно невозможно. Ну, можно заставить зависимых членов семьи, беззащитных несовершеннолетних, но для этого ли вы их растили и кормили?

И да, тут достаточно повсеместного «пелевина» с его Объяснением Всего. Но Пелевин наполнен иронией и гарцует там на своей воображаемой лошади по кличке «Барбитурат», а тут всё угрюмо-серьёзно, как у подражателей Даниила Андреева или современных фёдоровцев.

Но я вовсе не пеняю автору за это, мы братья по крови. Я лишь пытаюсь понять жизнеспособность визионерской фантастики в наше время.

Вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование. Как и у всяких Упанишад, хоть рука и тянется куда-то за зеркало к выключателю. Будущее этой литературы в её же читателях, лишённых юмора и сарказма. Они есть. Наверное.

С чем мы и поздравляем автора.

* Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) — русский писатель и философ. Сын писателя Леонида Андреева (1871-1919), работал художником-оформителем, воевал под Ленинградом. Арестован в 1947 году, вышел на свободу в 1957-м. В заключение начал философскую поэму «Роза мира» и закончил её за полгода до смерти.

[i] Хармс Д. Макаров и Петерсен // Избранное. — М.: ЭКСМО, 2003. С. 140.

[ii] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Энас, 2008. С. 232.

[iii] Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах. 1935-1937. — М.: Simpozium, 1999. С. 252.

Мария Галина:

Перед нами действительно лабиринт – сложно устроенный роман, где одни и те же условные фигуры на протяжение того, как разворачивается эта история, занимают разные суперпозиции, мифологические аллюзии, скрытые цитаты и прочая и прочая… Здесь, в отличие от предыдущих  соискателей, все в порядке с терминологией, автор интересно работает с языком, обозначая новые понятия. Интересна концепция материализованных архетипов, и приступила к чтению я с довольно высоким порогом ожидания. Но… дальше начинается «но». При всем амбициозном замысле, идея сингулярности, к которой собственно и привязан роман, играет не лучшую шутку не только с читателем, которого бросает из одной условной реальности в другую, отчего интерес к сюжету как к таковому довольно быстро угасает, но и с самим автором. Протеизм (в переносном смысле, хотя и в буквальном хм-хм…) персонажей и концепция «мягкой связанности» (мне нравится этот термин) вроде бы добавляют автору степени свободы, но на самом деле мешают выстроить сюжетное повествование – если с героями и миром может случиться все, что угодно, то какой в этом интерес? Повесть, построенная на таком приеме, еще бы держалась за счет внутренней энергии, но размазанная по тексту тонким слоем, эта энергия не в состоянии поддерживать романную конструкцию.  Отсюда и многословие, на которое обратила внимание не я одна. К тому же в силу ключевого замысла весь текст в конце концов оказывается таким оммажем фантастике ХХ века – стоило ли ради этого возводить такую массивную конструкцию, не знаю. Я вообще не очень люблю тексты такого типа, они как бы отменяют первое обязательство автора перед читателем – обязательство рассказать захватывающую историю. И в них почти всегда наличествует такой элемент стеба – мол, это я не всерьез…Тут тоже все как бы не всерьез, по приколу, включая финальный концептуальный переворот (вешки были умело расставлены по всему тексту, и опять же, жаль, что сюжетный хаос погреб под собой симпатичную идею).  Ну, может, кому-то этот текст понравится больше, чем мне. Слово «митоз», кстати, пишется через «и». А не «метоз», как у автора.

Глеб Елисеев:

Заимствования в наше веселое постмодернистское время давно уже не считаются чем-то «криминальным». Наоборот, их призывают воспринимать в качестве «оммажей» и «дани уважения» предшественникам. Но только в случае романа М. Савеличева «Лабиринт для Минотавра» с подобного рода «уважительными отсылками» возник явный перебор. Автор, с мясом выдирая детали из книг братьев Стругацких (от «Страны багровых туч» до «Второго нашествия марсиан»), попытался сотворить собственно «литературное полотно», но в итоге получился какой-то рваный коврик из упоминаний, аллюзий и почти цитат. (Братья в данном случае «пострадали» больше всех, но книга вообще пестрит намеками на тексты других фантастов – от Е. Войскунского и И. Лукодьянова до К. Маклин).

Подобный подход никакой новизны не создает, а лишь вызывает закономерное раздражение – попытка сложить «новое художественное здание» из старых, да еще и чужих «кирпичей», никаких «новых горизонтов» в развитии жанра кончено же не обещает.

Постмодернистское экспериментирование научной фантастике оказалось вообще чуждым и в ней не прижилось – за прошедшие годы это стало уже совершенно ясным. Зачем повторять опыт, который уже не единожды проваливался – непонятно.

И, кстати, еще одно недоумение в финале: почему у автора проект всеобщего воскрешения всех когда-либо живших людей называется «Феодоровским»? Ведь из любого справочника можно узнать, что идейный вдохновитель этого проекта и создатель «Философии общего дела» звался просто Н.Ф. Федоров. Что, автора «Лабиринта для Минотавра» вновь подвело постмодернистское желание пооригинальничать на голом месте?

Ирина Епифанова:

Любопытный жанровый эксперимент по скрещиванию античной мифологии и космической НФ. Пасифия, которая, конечно, Пасифая, тоскует по сыну, который занят терраформированием Венеры и щеголяет в шлеме, напоминающем по форме рогатую бычью башку. Ариадна приезжает на Венеру разбираться с возникшим там бунтом. На Венере по сути филиал Аида, потому что населяют её воскресшие умершие.

Но все эти идеи и образы тонут в авторском многословии, бесконечных описаниях смутных ощущений персонажей. Только читатель начинает понимать, что к чему, только нащупает нить сюжета и увлечётся им, как бац — начинается «второй сон Веры Павловны», вязкий то ли сон, то ли глюки героини, сквозь которые продираешься с чувством «когда же это закончится-то, боже мой». Ну и так далее.

В итоге получилось произведение небезынтересное, но адресованное очень стойким и упорным читателям, которые прониклись настолько сильным уважением к труду автора, что не могут позволить себе бросить повествование на полпути.

Евгений Лесин:

Ветхозаветный киберпанк… Жанр придумал не сам автор, но согласен с определением. На мой взгляд, ничего ветхозаветного, а о том, что такое киберпанк я даже и думать не хочу и не буду. Проза немного мутная, муторная (киберпанк, видимо), но чтению, как ни странно, поддается (ветхозаветный, да). Даже втянуться возможно, хот я и непросто. Путаешься, конечно, в именах и названиях. В тех местах, где нет «разговоров», читать совершенно невозможно – чистый киберпанк. Там, где автор возвращается в прозу, в ветхозаветность (как он ее понимает), там уже легче и лучше.

Автору нравятся древности и красивости, но нужны ли они читателю?   Уверен, что очень многим – нужны. Именно подобные и именно древности и красивости.

Так что хотя я и пробивался сквозь страницы с большим трудом, я совершенно не удивлюсь, что подобное многим нравится. Возможно, автор немного путает античное и ветхозаветное, но кого в мире киберпанка волнуют подобные пустяки?

Екатерина Писарева:

Довольно часто бывает, что книги, которые ты читаешь друг за другом, странным образом рифмуются. Но человеческая натура такова, что волей-неволей сравниваешь: людей, действия, поступки, слова, жизни – и в битве титанов выживает сильнейший, достойнейший, мудрейший…или тот, кто заставляет твое сердце биться чаще.

Увы, я прочитала «Лабиринт для Минотавра» сразу же после «Цирцеи» Мадлен Миллер и, разогретая ею, подостыла на романе Савеличева. Когда сравниваешь два литературных мира, один из которых почти безупречен, а второй робко притворяется таковым, то очень чувствуется фальшь.

Мне, если честно, совсем не близка интонация, выбранная автором – очевидные попытки философствовать в художественной литературе не красят ее, на мой вкус. Зато аплодирую стоя Сергею Шикареву за емкое и прекрасное определение – «ветхозаветный киберпанк». Звучит интригующе, и я прочитала бы что-нибудь еще, написанное в этом жанре.