В ЧАЩЕ. Владимир Березин о романе «Рюрик» Анны Козловой
В ЧАЩЕ
Попугай-убийца Анны Козловой.
Грустит в углу Ваш попугай Флобер,
Он говорит «жаме».
Он все твердит: «жаме», «жаме», «жаме»
И плачет по-французски.
Александр Вертинский, Jamais (1916)
Это прекрасная книга чудесного автора, причём важно, что совершенно состоявшегося, можно сказать, знаменитого (это тот случай, когда биография важна, потому что никаких скидок делать не надо — они вообще унизительны). Важно и то, что текст написан человеком со сценарным опытом. А этот опыт выводит человека из замкнутого, тёплого, немного пыльного и, как правило, затхлого мира бумажной литературы. Жизнь, как говорится, жёстче. И этот роман, безусловно, достоен какой-нибудь премии. Например, ещё одного «Национального бестселлера» (не знаю, дают ли его дважды).
Забегая вперёд, скажу, что это та ситуация, когда в гавань, где стоят чуть траченые жучком бригантины, входит авианосец чужого государства. Тебе этот авианосец может нравиться или нет, но всё равно он — существо из другого мира.
В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если бы вам понадобилось перечитать «Лолиту» Набокова (ну, бывает), то не для того, чтобы понять, умрёт ли героиня родами. Так и здесь — если в тексте присутствует литература, то она не портится от пересказа, а если в книге её нет, то уж пересказ не помешает. Но прежде я оговорюсь: это откровенно кинематографический роман и об этом прямо говорится в тексте. Судить его по законам набоковской прозы может только идиот.
Итак, дело тут вот в чём: девочка из интерната в Мытищах бежит из своего частного образовательного учреждения. Вот уже она несётся по Ярославскому шоссе на мотоцикле незнакомца, в то время, когда её соседка по комнате даёт интервью телевизионной журналистке. Мать беглянки умерла, отец — бабник, друг девочки (у него есть попугай-убийца Рюрик) живёт в Лондоне, все не бедны (и это выгодно отличает экспозицию от унылой повести о свинцовых мерзостях жизни, всего этого горького горьковского антуража, который обычно вытряхивают на стол перед читателем. Это игра, но игра как в комиксе, то есть на определённом уровне абстракции).
Девочка едет по Ярославской трассе, на остановках трахается с тридцатишестилетним мотоциклистом. Неустроенная в жизни журналистка, между тем, открывает обсуждение этой истории в Сети, и вокруг этого, как всегда, набухает облако психотерапевтического выговаривания с редкими проблесками содержательных историй об отце беглянки, отъявленном сексисте. Все эти «Он купил мне квартиру в Москве. На прощанье». Ну и, конечно, все врут.
Девочка ссорится с мотоциклистом, и, пока его бьют дальнобойщики, угоняет железного коня. И вот уже, бросив ворованное чудовище, вступает в Вологодский Лес.
Шаг за шагом девочка удаляется от цивилизации, питаясь черникой и сыроежками. В это время выясняется, что мать девочки — тупая официантка из Архангельска, залетевшая от богатого юриста, и вовсе не умерла, вернее — не тогда.
Но в этот момент появляется новая сюжетная линия — вологодский человек, который убил того, в ком подозревал насильника и убийцу своей дочери. Как вышел, жил скромно, а услышав о потерявшейся девочке, отправился его искать и нарвался на медведя. В это время героиня в лесу встречает то ли своё отражение, то ли дух убитой девочки, находит и хоронит жертву медведя, чуть не помирает с голоду, но тут её находит журналистка вместе с полицейским капитаном — и всё благодаря собаке покойника.
Итог — беглянка выздоравливает и поступает в институт. Ян, давно ставший рэпером, исполняет для неё и медсестёр в больнице несколько песен. Мотоциклист, доехавший до Архангельска, трахается с официанткой, может быть, той самой (но, увы, нет). Журналистка улетает на Бали вместе с капитаном. Вологодский человек лежит в лесу под сосной. Конец.
В такой road-story бывает, правда, системная беда — предсказуемость деталей (деталей, а не сюжета — сюжет тут счислен), в итоге с героями непонятно что делать. Скелеты, выпавшие из шкафа, лежат уныло, и актёры перешагивают через них, будто не замечая.
Много говорили об анахронизмах и несостыковках в этой книге (о кредитных картах, быстровынашиваемых младенцах и прочем). Это справедливые упрёки, но именно поэтому пересказывать их нет смысла — такое предмет редактуры, а не концепции. Но вот об одной смешной претензии я скажу. Возвышенные читатели невзлюбили роман за излишний натурализм. Это упрёк неверный, потому что как раз откровенность здесь часть концепции. Она не в том, что «обнажаются потаённые места человеческой психологии», а в том, что все ебутся, писают и какают. Общество состоит из тупых злобных уродов, и беда не в том, что злобных, а что тупых. Куда девать всех этих персонажей — непонятно, да никто никуда их не девает. Они тихо замирают, когда появляются титры и начинает играть финальная песня «никого не жалко, никого, ни тебя, ни её, ни его». Нет, положительный герой тут есть. Это собака.
Тут беда не в том, что автор нами манипулирует, беда в том, что он делает это незамысловато. Автор предлагает нам роман-комикс — если мотоциклист, то обязательно бессмысленный и ебливый. Если официантка (мать героини) — то ужасно тупая, с дисграфией и ником mariamoonstar. Если юрист, то безумно богатый и похотливый. Если журналистке за тридцать, то она ляжет с каждым. Именно что «читатель ждёт уж рифмы розы — на вот, возьми её скорей». Это как тот сорт литературы, где описан половой акт с малолеткой, и автор наклоняет голову и смотрит тебе в глаза. Или вставляет матерное слово и быстро моргает: «Вы заметили?» А сейчас вы возмутитесь физиологией. Нет, мы и не такое видали. Не надо держать читателя за человека, не читавших Сорокина и Миллера, Набокова и Мариенгофа, не говоря уж о маркизе С. Отчего начитанному автору не предположить такую начитанность в читателе — ума не приложу.
А тут такое обнажение приёма, что держись. Но, как говорят мне мудрые люди, читатель не должен даже интуитивно предполагать, что его, как монтировкой, бьют по голове приёмами, его надо обмануть, а не ограбить, заломив руки.
И да, слава Богу, тут нет повсеместного «пелевина», рассуждений о тайных пружинах мироздания, смысле жизни и тому подобного подражательного безумия.
Но можно ли говорить об этой книге, как о фантастике? Да можно, конечно — при мне фантасты отстаивали право книги о Гильгамеше быть фантастикой. Отстояли, чего уж там. Но сама конструкция текста такова, что о фантастическом допущении в смысле видений героини нужно говорить извиняющимся тоном. Так и «Застава Ильича» — фантастический фильм. Там герой ночью разговаривает с убитым на войне отцом. Фантастика, да. Ну и Гильгамеш тоже, не жалко.
Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа — с арками, флэшбеками, перебивкой кадра, допами и прочей структурой, пришедшей оттуда, где есть спрос и деньги (я говорю не об унылом отечественном производителе, а об общей эволюции литературы).
Вот что мне кажется — у кинематографической литературы есть своё, настоящее очарование. Горизонты будущего открываются перед её читателями, и теми, кто ахает от обсценой лексики, и теми, кому подавай натурализм, теми, кто обманываться рад, потому что других эмоций не предложили. А не предложили оттого, что та часть института чтения, которая держалась благодаря инерционному уважению, сейчас осыпается, как трухлявое дерево в вологодском лесу (метафора). А тут — жизнь, вставай, братан! Медведь-манипулятор пришёл.
С чем мы и поздравляем автора.