Василий ЩЕПЕТНЁВ. В ожидании Красной Армии.
Повесть «В ожидании Красной Армии» Василия Щепетнёва появилась на читательском горизонте довольно давно, но рукописи, как и книги, имеют свою судьбу, и первая её публикация состоялась лишь в прошлом году.
За время неспешного путешествия к читателю повесть с «терпеливым» названием превратилась в нечаянную машину времени, возвращающую в реалии конца девяностых годов прошлого столетия. Впрочем, в деревенской глубинке, где происходит действие книги, за эти годы немногое поменялось. Осталась неизменной и фигура сельского врача, классическая для русской литературы. Однако игра в цитаты, которую ведёт то ли автор, то ли его персонаж, не довлеет над текстом, оспаривая его самостоятельность и самодостаточность. А вскоре капсула времени проваливается еще глубже в прошлое, в военные уже годы. И в характерной для Щепетнева манере сквозь детально прорисованную повседневность (писатель вообще внимателен к бытовым подробностям: закипающим чайникам, кудахтающим курицам, солёным грибочкам и солнечным зайчикам) постепенно прорастает совсем другая, фантастическая реальность. История становится криптоисторией, увеличиваясь в масштабах до государственных, а то и мировых размеров, а некоторые персонажи, как водится, оказываются не теми, за кого они себя выдают.
Обыденность, выворачиваемая наизнанку, характерна для многих произведений Щепетнёва. Легкость этого превращения и органичность проявления фантастического в повседневном (а даже стиль изложения в повести нарочито заземлён) – явление в литературе редкое, требующее особого авторского взгляда и особого писательского умения.
Василий Щепетнёв. В ожидании Красной Армии. // Щепетнев В. Темная сторона игры. – М.: Престиж Бук, 2014.
Номинировал Сергей Шикарев
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Скучно. Непонятно, зачем написано. Такой текст должен уж тогда быть мастерски стилизован — допустим, под Василия Шукшина, Василия Белова и др. Это умеет Сорокин, а Щепетнёв — нет.
Лев Лобарёв:
Атмосферно. Стилистически выдержано. Психологически достоверно. Но, пожалуй, и все. Герои не раскрыты, смысл истории неясен, (фабула ясна, а смысл — нет). В целом — ощущение совершенной необязательности текста.
Константин Мильчин:
Автора демонстративно не интересует сюжет. Это особенно печально, ведь автор очень хорошо пишет. Ну то есть, пиши он плохо, то это было бы нормально. А так — каждый из фрагментов книги увлекателен, бодр, поджар и мускулист. Но в единый текст эти волшебные молекулы никак не складываются.
Михаил Назаренко:
Сравнение с повестью Сергея Синякина «Монах на краю Земли», кажется, неизбежно – и не в пользу Щепетнева.
Квазиреалистическая, как-бы-деревенская проза, события в которой оказываются связаны не просто со страшными тайнами сталинских времен, но с тайнами фантастическими, даже сказочными.
Сакраментальный вопрос: и что? Что это меняет для героев, для мира? Это метафора? Метафора чего?
Стиль повести – неизменная ирония не пойми над чем, начиная с первых строк: «Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли – левую, правую, снова левую, – и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сидение. А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся». Обыгрывается это в тексте? Да: «Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого довольно». Прием понятный, но уж слишком незамысловатый.
(«Того, кто это читал, но не принял и не понял, мне не жаль. Мы с ним относимся к разным биологическим видам», – пишет Е. Витковский в рецензии на Фантлабе. Чего только не бывает в биологии.)
Артём Рондарев:
Совсем короткая повесть, сделанная по жанровой модели триллера, потому что разворачивается очень медленно и решительно не готова выдавать читателю ничего, никакой информации до последнего момента; звучит завлекательно, но погодите радоваться. Текст заметно, даже, я б сказал, намеренно художественный, сделанный довольно складно, с элементами бытописательства и регулярно сбивающийся на нечто вроде сказа: «Где-то у самого края правого глаза болталось пятнышко, серое, нечеткое. Точно крался, примеряясь к горлу, кто-то быстрый, чуткий – стоило повернуть голову, и пятнышко стремительно отлетало назад, за спину. Старое, нерассосавшееся кровоизлияние в глазу, память о маленьком инсульте, плате за чемпионство. Инсультике. Мальчонке». Такой стиль ожидаешь найти в произведениях на деревенскую тематику; здешнее повествование, собственно, тоже некоторое время мимикрирует под деревенскую тему и, на мой вкус, делает это слишком долго: когда текст объемом в тридцать страниц на первую треть занят бытописательством, причем с весьма неопределенной целью (отыскать здесь хотя бы намек на то, о чем будет все остальное, весьма трудно, несмотря даже на эзотерический флэшбек из каких-то военных времен с пробуждением чего-то невнятного), — на мой взгляд, роскошь непозволительная, к тому же рождающая подозрения то ли в раздувании объема, то ли в писательской самодостаточной увлеченности, не считающейся с чужими интересами.
Повествование движется неспешно, персонажи разговаривают джентльменским набором скрытых и прямых цитат, вроде «иных уж нет, а те далече», имеются описания природы, внутренние монологи и этнографические беседы с крестьянами; все это, повторюсь, происходит на объеме тридцати страниц. В итоге посреди чтения я понял, что не могу с уверенностью даже сказать, кто тут главный герой, от имени которого написана почти весь текст: то ли городской доктор, приехавший работать в деревню, то ли бывший шахматист, подвизающийся на врачебном попроще, то ли все вместе, но зачем? Зачем приехал, что делает, почему так меланхолично и со вкусом рефлексирует свою жизнь, словно она у него крайне не задалась, – чего из событийного ряда вывести никак не возможно? Есть такой сорт мужской жеманности, когда человек говорит сплошь эллипсисами, метафорами и паузами, и всем понятно, что на душе у него многое, но что именно – он не скажет, потому что мужик, не хипстер какой: вот это и есть модель сборки даннойповести. В итоге мне пришлось силой держать себя, чтобы не начать пропускать абзацы: когда человек говорит многозначительностями и обиняками, причем без очевидной на то причины, мне всегда хочется нажать кнопку перемотки, я из-за этого не смог смотреть в свое время любимый всем советским народом сериал про Будулая.
При этом регулярно в текст встревают эпизоды из какой-то другой жизни, причем из какой именно – понять тоже решительно невозможно, выглядит это так:
«– Груз в пути. Прибудет завтра, – инженер снял наушники, отключил питание.
– Связь хорошая, – военный свою пару наушников положил на предписанное место. Аккуратист.
– Ионосфера, – инженер неопределенно пошевелил в воздухе пальцами правой руки. Из-за этого стукача не удалось толком побыть в эфире. Пошарил наскоро, настраиваясь, обрывки фраз, немецкий, немецкий, немецкий. Где наши? Жмурки на свету.
– Проверю системы, – инженер пошел к двери.
– Я с вами, – надел фуражку военный. Строго пасет, не забалуешь.»
Да, это эпизод целиком, от астериска до астериска; мне он напомнил, каюсь, анекдот про «Петька, приборы». По каким-то мельчайшим признакам можно подозревать, что дело происходит в шарашке, но, во-первых, я не уверен, например, что я подозреваю правильно, а во-вторых, почему же мне нужно непременно подозревать? Да, а сверху и снизу от этого эпизода там опять деревня, врач, термометры, быт, сказ, скрытые цитаты и скромное мужество главного героя, который ни за что, ни под какой пыткой не скажет читателю, что же его все-таки мучает.
Потом в текст начинают вырваться товарищ Сталин, солдаты, десантники, автоматные очереди, и оказывается, что тебя так долго держали на коротком поводке для того, чтобы выдать в итоге весьма странную, в первую очередь — лишенную способности к убедительному объяснению происходящего тайну; сравнить это можно с тем, как если бы вам подарили на день рождения десяток вложенных друг в друга коробок, прочно перевязанных веревками, и когда бы вы их все развязали и открыли (потихоньку сатанея и начиная проклинать дарителя), то на дне последней обнаружили бы неизвестный объект, который вам некуда приткнуть и пользоваться которым непонятно, как. Причем, если бы автор не держал читателя на коротком поводке столько времени – этотфокус мог бы даже показаться занятным: но тут ты просто устал, устал ничего не понимать, выискивать намеки на мотивации, слушать речь жеманного главного героя, у которого, возможно, была трудная жизнь, и он поэтому достоин был бы сочувствия, – если бы не полоскал мозги своей уклончивостью так долго и с таким вкусом.
Граждане писатели! Не делайте из внутреннего мира мужественного мужчины прием! Даже у Хемингуэя это получилось плохо!