Денис Дробышев. СРО
Р – значит ракета. СРО – значит саморегулируемые организации. В фокусе произведения Дениса Дробышева – конкуренция двух организаций, Космопрома и Космостроя, предлагающих разные способы освоения космического пространства, а в конечном итоге и бюджетных средств. Перед нами своего рода производственный роман «ближнего прицела». Впрочем, и ракеты, и даже гуманоиды в тексте тоже присутствуют.
С описанием корпоративных интриг и сложно устроенной личной жизни топ-менеджеров соседствуют картины трудовых будней простых работяг-гуманоидов. Скрепляет два разных мира личность и карьера Виктора Хлопотова, выбившегося из железнодорожной ремонтной бригады в директора департамента СРО «Космопром».
Нельзя не заметить, что над текстом витает тень Пелевина, «единственного и неповторимого», но автор, к его чести, и сам говорит об этом. К тому же литературные территории, освоенные Виктором Олеговичем, столь велики, что любое вторжение даже на пограничные земли будет вести к сравнениям и сопоставлениям.
Тем временем гротескное повествование становится злободневным социальным высказыванием. Например, поиски модели разумного устройства общества приводят главу Космостроя, Макария Аматидиса, к временам не развитого феодализма даже, а блистательной античности с непременным поклонением Зевсу и говорению гекзаметром. А вот сопутствующая этой социальной архаике колонизация космических просторов вызвана разведкой внеземных ресурсов – «нефтяных планет».
Злая сатира на современные реалии в современной отечественной фантастике встречается не столь часто (хотя в этом контексте можно и следует вспомнить некоторые произведения писателя-кузнеца Алексея Лукьянова). Жанр словно чурается острых тем, предпочитая актуальным проблемам бегство в иные времена, в литературные миры, в миф и сказку. «СРО» как редкое исключение достойно внимания.
Денис Дробышев. СРО. (по рукописи)
Номинировал Сергей Шикарев
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
В самом кратком пересказе (устном или литературно-критическом) эта история вызвала бы у меня немедленную реакцию: «хочу прочитать!». Или даже: «это обязательно надо читать!» Но увы… сделано всё так топорно и безвкусно, что —
Лев Лобарёв:
Чо. Ну это… Как бы да. Ехидно. Грубо. Физиологично. В целом, наверное, неглупо. Оппоненты обозначены честно: «Омон Ра» даже задействован в сюжете, а эпизод про Быкова и спецкостюм вшит в текст без единого грубого шва.
О живых персонажах говорить не приходится, персонажи вообще существуют исключительно затем, чтобы иллюстрировать собой. Степень условности всего происходящего зашкаливает. Многие куски текста не нужны для сюжета, зато всё с новых и новых сторон показывают гротескную убогость реальности. Впрочем, это все не недостатки, а особенности, тут придираться не к чему.
В целом, «СРО» больше сатирически-философский трактат, чем художественное произведение. Предполагаю (сейчас будет незаслуженный комплимент), что Свифт реализовывал аналогичные задумки, чтобы впервые понять/осознать животную природу человека. А престарелые предперестроечные диссиденты писали в чём-то схожие тексты чтобы взломать залакированную псевдореальность соцреализма (ничего не скажу, «Москва 2042» Войновича, пожалуй что, и пофизиологичней будет). Но зачем писать такое сейчас — лично мне решительно непонятно. Что все плохо, мир дерьмо и люди сволочи, мы, спасибо, знаем и так. А больше никакой информации текст не содержит.
Константин Мильчин:
Бизнес-роман про гастарбайтеров и межзвездные перелеты. В принципе, что-то подобное было у Латыниной в «Нелюди», да и еще много где, но книга, безусловно, симпатичная. Особенно автору удались образы безумных олигархов, хотя это и добавляет вполне серьезному роману черты антикапиталистического памфлета.
Михаил Назаренко:
Тут я и сказать-то могу немного, кроме того, что социальную сатиру так писать не надо. Текст сделан так, что не вполне понятно, где просто плохо, где псевдо-Сорокин, почему так ужасны диалоги, то и дело переходящие в лекции, и почему Аматидис, говоря подозрительным по ямбу тоном, постоянно с ямба сбивается.
Артём Рондарев:
Я, может быть, скажу ужасную для поклонников фантастики вещь, но, по моему мнению, исключительный вред русской фантастической литературе принесла книга «Понедельник начинается в субботу».
Я сейчас не говорю о качестве самой этой книги, качество ее тут ни при чем: при чем тут то, что она сделала популярным тот стиль изложения, который был эндемичен для советской литературы, позиционирующейся как литература для детей и юношества. Это стиль, в котором легким, озорующим и постоянно ироничным языком описывается уникальная советская реальность, вся состоявшая из косных догм, в которой, однако, человек, занятый научной деятельностью, мог позволить себе фронду в адрес господствующих норм – до тех пор, впрочем, покуда фронда эта не выходила за пределы комического, пока не становилась серьезной. Советская власть полагала (справедливо), что люди, облекающие свое недовольство в форму мягкого бытового юмора, с подводной лодки никуда не денутся, ибо не было еще в истории случая, чтобы юмористические книги причиняли господствующей догме какой-либо вред. Юмор во все времена служил средством снятия проблем, а не способом их интерпретации, которым занималась сатира; и люди, которые читали исполненные юмора книги, очень четко считывали в них сообщение о том, что, чем беспорядок исправлять, лучше над ним посмеяться – он и рассосется. Вот почему в советское время были исключительно (и официально) популярны такие артисты, как Аркадий Райкин, «бичующие пороки советского общества», как это тогда называлось: их конформистский месседж, как это называется сейчас, читался всеми, и советская власть данный факт понимала, приветствовала и всячески поддерживала (вот что сообщает по этому поводу Бергсон: «…в нейтральной зоне, где человек для человека служит просто зрелищем, остается известная косность тела, ума и характера, которую общество тоже хотело бы устранить, чтобы получить от своих членов возможно большую гибкость и наивысшую степень общественности. Эта косность и есть комическое, а смех — кара за нее…»).
Но вернемся к «Понедельнику…»: его известность породила иллюзию, что метод, примененный в книге, универсален, а значит, поддается тиражированию, и повесть оказалась во многом ответственна за популярность жанра иронической фантастики, то есть такого вида повествования, механизм которого приводится в движение гэгами.
Вот после этого пространного предисловия мы и переходим к предмету нынешнего разговора, а именно к роману Дениса Дробышева «СРО» (это аббревиатура понятия «саморегулируемая организация», то есть экономической и производственной структуры, составляющей основу экономического, административного и политического устройства страны в книге), который является именно типом книги «повесть с гэгами», хотя имеет явное намерение быть сатирой, а не иронией. Не имея намерения увлекаться перечислением гэгов, сообщу лишь, что уже на первых двадцати страницах книги читателя встречают гуманоид Рейган, глава одной корпорации Иван Охальник и глава другой корпорации Макарий Аматидис, который говорит стихами, вот так примерно: « — Не слышу я в их пении души, — Аматидис задержался на одном из этажей и грустно посмотрел на своих работников, — какой отдел посмел так плохо Зевса славить?»; героиня на второй же странице называет подчиненного «шельма», все участники действа постоянно что-то острят: словом, жанр выдерживается.
Предметом книги являются корпоративные войны между двумя конгломератами, занимающимися вопросами космической индустрии; в первой половине книги структурно текст выстраивается вокруг автобиографии героя, которую тот рассказывает взявшему его в заложники главе одной из корпораций, в то время как участники другой корпорации занимаются его (героя) лихорадочными поисками; далее, после того, как главного героя обоссали холуи враждующей корпорации (простите, православные, не смог удержаться от спойлера, был напуган), под этим предлогом разворачиваются военные действия. Повествование идет бойко, и всё уснащено приметами, милыми сердцу любого нынешнего любителя отечественной истории и повседневности: гуманоиды говорят, что на работе трудно только первые десять лет, потом привыкаешь, имеется идеологическое противостояние либералов и консерваторов, вопросы феминизма и расизма (в адрес гуманоидов), есть террористы, бандиты и прочая публика родом из наших ярких девяностых, а также корпоративный шпионаж, секс и пытки (тоже примерно из тех же времен); текст местами сильно напоминает повесть Кабакова «Невозвращенец», выглядит это примерно так:
«Платить за проезд пришельцы категорически отказались, и Быков, чтобы не рисковать успехом операции, купил им билеты. Все шло хорошо, но на станции Мытищи машинист объявил, что поезд дальше не пойдет. На платформе женщина с опухшими икрами и бородавкой на щеке сказала, что террористы заминировали станцию «Заветы Ильича». Быков достал органайзер и полистал интернет-новости. Женщина оказалась права».
Несмотря на эту бойкость, в какой-то момент становится заметно, что довольно большое число событий в тексте решительно никак не влияет на сюжетное развитие — например, целая глава тут посвящена поездке бывшего военного, а ныне начальника службы безопасности (на деле исполняющего, естественно, роль хитмена корпорации) и его помощников за главным героем, однако вся эта теплая компания в итоге попадает куда-то не туда и возвращается восвояси: вопрос, зачем она ездила, повисает в воздухе. Собственно, в какой-то момент вопрос «Зачем это было?» становится читательской рутиной: вероятно, с помощью побочных тупиковых эпизодов Дробышев решал задачу оживления мира и наполнения его деталями, что для довольно небольших объемов книги представляется непозволительной роскошью. На деле, как мне кажется, подобные тупиковые сюжетные ветви являются инфляцией механики все того же гэга, то есть распространением ее на большие объемы текста; ведь гэг – это, в сущности, точно такая же внешняя по отношению к логике повествования шутка, редко обусловленная чем-либо помимо своей собственной автономной потребности неизбежно возникать через короткие промежутки времени; таким образом, тупиковые эпизоды оказываются такими же гэгами, как и все остальное.
Пейзаж Дробышев рисует унылый: в стране царят разруха, бардак, блат и кумовство (чему виной, как можно смутно понять из текста, либеральные реформы; во всяком случае, о вступлении страны в ВТО здесь упоминается как о катастрофе); есть ощущение, что весь этот пейзаж – своего рода политическое заявление автора, чему в наши времена удивляться не приходится. Идеологию, с платформы которой Дробышев критикует корпоративный капитализм, впрочем, мне особо выявить не удалось: условные левые, условные правые, условные либералы и даже условные граждане второго сорта, каковыми являются гуманоиды, – все тут предстают публикой малосимпатичной, злобной, часто глупой до идиотизма. Возможно, в этом и состоит цель дробышевской сатиры – показать диссипацию общественных связей в эпоху корпоративного капитализма; тема не новая и почтенная, но данная книга к ней мало что прибавляет: от нее, если честно, возникает ощущение какой-то глухой злобы на миропорядок, которая очень часто для людей, не слишком проницательных в вопросах механики общественных отношений, может делаться идеологией сама по себе. Финал книги довольно отчетливо по диспозиции и интонации напоминает финал оруэлловского «1984», так что авторские амбиции обозначены тут довольно ясно; однако вместо социального анализа книга предлагает сюжет и гэги, что, строго говоря, дистопийная проблематика переносит с большим трудом.
Нельзя не отметить, впрочем, что книга не является каким-то забубенным графоманским трэшем, какие в изобилии у нас печатаются в сериях книг про попаданцев, впечатление чего могло бы сложиться из моего пересказа; когда проходит первое ошеломление изобилием сыплюшихся непрерывным потоком на тебя гэгов, ты, в общем, втягиваешься и читаешь вполне структурированный, обладающий внутренним единством текст; впечатления о качестве этого текста (а также о вкусе и такте автора – в тексте есть вещи откровенно пограничные) у всех могут быть различными, но он содержит определенную последовательность и гомогенность: просто не каждому, я боюсь, удастся до этого ощущения дожить. Причина этого, как мне представляется, изложена мною в начале: попытка подмешать в любой жанр, в любую среду генетически юмористические приемы приводит к тому, что целое начинает смотреться как ошибка целеполагания, – то есть, как кино, у которого на полпути сменили режиссера, смекнув, что в нынешнем виде оно зрителя не обретет, и в целях оживления на место социального аналитика пригласили комедиографа.