Ольга Балла о романе «Чешуя ангела»

Тимур Максютов в своём романе старается выполнить сразу несколько задач, основная из которых – объяснить историю, прежде всего российскую и XX века, но и гораздо глубже, — объяснить всё в ней, что только можно, от Чингис-хана до афганской войны и социальных процессов в постсоветской России 1990-х, с особенным вниманием к ленинградской блокаде, — через самолично изобретённую мифологическую матрицу. Сводится эта матрица в конечном счёте — к противостоянию Добра и Зла, осложняясь, правда, тем, что в авторской версии это одно лицо, расколовшееся вследствие некоторой большой личной неудачи с возлюбленными им людьми на Ангела и Змея, каждый из которых ещё и вселяется в смертных людей, сообщая им бессмертие.

(Есть и вторая задача, на которой автор, правда, не слишком фокусируется: представить, как чувствует себя человек, будучи бессмертным, — смоделировать само- и мировосприятие бессмертного человека. Это действительно интересно, но, повторяю, фокусируется на этом автор не слишком, хотя тут как раз он предоставил сам себе большие возможности, обогатив их ещё и тем, что в двух его бессмертных героях уживается два сознания: смертного человека, вынесенного бессмертием за пределы своей биографии, и мифологического существа.)

Увы (совершенно независимо от того, что текст сделан уверенной профессиональной рукой, и сделан прекрасно), мысль, объясняющая историю через противостояние Добра и Зла, сама по себе и стара, и не слишком интересна и чего точно не открывает, так это новых горизонтов. Самое трогательное, живое и сильное в этом тексте – то, что не имеет к фантастике с её допущениями никакого отношения и относится просто к человеческой жизни без больших всеобъясняющих мифологических матриц (вообще складывается впечатление. что автор гораздо более чуток к малому и близкому, чем к глобальному). Таковы, например, в самом начале воспоминания — самого ли автора или кого-то из не названных здесь героев последующего длинного повествования, да это и неважно – о детстве в Башкирии, где в то время была ещё очень близка память об эвакуированных из блокадного Ленинграда. Это, кстати, текст совершенно самоценный и вполне мог бы существовать независимо от всего остального.